Все, кто поблизости был, собрались посмотреть, как будут грузить на Митрия многопудовую чугунину, и как он пойдет с нею. Навьючивали сообща, точно каурку какого. На плечи и спину ему положили добрый навильник сена, чтобы тяжелый груз тело не надавливал, а спереди, для равновесия, на лямках подвесили мешочки с дробью. И Крымов, с такой-то ношей, благополучно добрался до заболотной дороги, только с лица стал красный, рассказывали, как вызревший помидор. И председатель артели дал бригадиру Митрию Крымову два дня отгула, чтобы тот смог сходить поохотиться. Охотником Крымов был тоже наизаядлейшим, только времени для таких развлечений тогда выходило мало…
Не один Митрий Крымов был на здешней земле силачом. Другие тоже встречались и тягаться с ним пробовали. Да только напрасно все! Никто его тут не обарывал, на лопатках он ни под кем не лежал.
Как-то Хрисанфу Мефодьевичу довелось у столетнего человека чаю попить. Ехал Савушкин по кудринской улице в своих розвальнях на Соловом, видит — директор совхоза Румянцев его подзывает, а с ним стоит начальник парамоновского райсельхозуправления Кислов. Оказалось, что Николай Савельевич, помня о своих обязанностях племянника: помогать родному дяде, хотел отвезти Крымову мяса из собственной кладовой и муки. Савушкин рад был оказать маленькую услугу. Муку и мясо в розвальни погрузили и все трое поехали к ветерану труда и колхозного строя.
Кислов — щупленький, тонколицый мужчина, под стать Румянцеву. Савушкин между ними двумя смотрелся полным, солидным, плотным. Едут, перебрасываются словами, друг над другом подшучивают. Кислов на шутки обидчив, вообще заносчив (уж Хрисанф-то Мефодьевич знает), Кислов имеет привычку поджимать губы, покусывать. А Николай Савельевич любит таких задорить. Едет в дровнях и говорит, что его дядька, если бы вдруг захотел, то и его, Румянцева, и Кислова — обоих на крышу дома закинул бы. Кислов сидит хорохорится, что-то бормочет. Кислов всегда так себя держит: неуступчивый в споре, обидчивый и капризный, старается «я» свое показать, грудь выпятить, а выпячивать там и нечего.
Дом у Крымова небольшой, зато аккуратный, и вокруг все у него чисто прибрано. Дрова лежат в ровных поленницах, сено заметано, по огороду разложены ровные кучки навоза: чистит в хлеву и сразу отвозит на больших санках. У калитки метла огромная и такой же величины лопата — снег заметать и сгребать. Не тропинка среди сугробов, а просторная улица разметена к крыльцу.
Дед Митрий увидел в окно, как подкатили к калитке розвальни Хрисанфа Мефодьевича, и быстро, не надевая пальто и шапки, налегке вышел на мороз. Он стоял на крылечке, и крупная белая голова его почти касалась легкого, из тонких жердей, навеса. Сдвинув густые пучки бровей, он щурился от резкой белизны снега.
Кислов, не видавший старика ни разу, дал ему лет семьдесят пять, но уж никак не сто. Кислов нес перед собой свиной бок, а Румянцев с Хрисанфом Мефодьевичем тащили, пригнувшись, мешок с мукой.
— Да вы ко мне, как к татарскому хану, с дарами! — звонким, не старческим голосом встретил их Крымов.
— Давно, дядя Митрий, собираюсь тебя навестить, да все какая-нибудь помеха выходит, — сказал Николай Савельевич. — Куда ставить?
— Тащи в кладовую! А я вам сейчас — расчет…
— Ни рубля, ни копейки! — возразил резко племянник. — Чаю попьем, побеседуем, и все.
Кислова представили. И он начал вести себя с дедом запанибрата: ты, мол, тут, дед, в Кудрине знаменитость — силач. А у нас в Парамоновке таких экземпляров нет.
— И не надо! Зачем завидовать? — отрезал старик. — Погибель тому, кто завидует кому.
— Да ты, дед, язвительный, — поморщился Кислов.
— По делу. И в меру, — произнес Крымов и так повел головой, точно отбоднулся.
Вошли в дом. В горнице было светло и пахло травами. Пучки их висели по разным углам, под притолокой.
Минут через десять на столе уже пыхтел электрический самовар, а другой — пузатый, старинный, будто какой ветеран, красовался на полке в простенке. Медь его была до блеска начищена, и в ней отражались искаженно фигуры сидящих.
Хозяин поставил к чаю печенье в тарелочке — покупное, варенье — свое, клюкву мороженую, посыпанную сахаром, но не перемешанную.
Хозяйка не произносила ни слова, стояла худая, немощная у русской печи и терлась щекой о ее теплый бок. В глазах старухи были и любопытство, и скорбь, она силилась улыбаться, видно, из чувства приветливости к гостям, показывая беззубый рот с младенчески розовыми деснами. На лицо ее смотреть было грустно.