— То же самое, что и на рогачевском: вертолеты летают.
— Пусть себе. Это к лучшему. Ну так пиши, принимай сводку…
Сейчас он вошел в контору и посмотрел на часы. Было так рано, что еще не у всех по деревне печи топились. Петухи едва начинали распевать заспанные голоса. Взбудораженный Тимофей Иванович хорошо думал о себе в эту минуту, и тракториста Мишу Игнатова, Игнаху, хвалил: ловко же тот управился с подпорками, и обещал никому ни слова. Приписан, как говорится, Игнатов был к Кудрину, но вчера он здесь оказался, в Рогачеве, и Чуркин попросил его заночевать на отделении у них, чтобы утром все задуманное и порешить.
Звонить Румянцевым домой управляющему не хотелось. Катя наверняка занята приготовлением завтрака, потом будет собирать свою гвардию в школу. Не стоит людям мешать в такой ранний час. Всполошатся, а ведь ничего не случилось плохого, кроме хорошего…
Сидя у себя в конторе, Чуркин курил с таким удовольствием, с каким не курил давно.
Наконец можно было звонить в совхоз.
— Диспетчерская?.. Катерина Ивановна? Доброе утро… Как всегда, ты уже на боевом посту!
— Привычка, Тимофей Иванович! Муж говорит, что я даром хлеб не ем. Это он меня хвалит так, подбадривает. Доверие начальства надо оправдывать!
— А верно, я слышал, что ты собираешься в Кудринскую милицию переходить секретарем? — басил дружелюбно Чуркин.
— Как лопнет последний нерв на этой работе, так точно уйду! В милицию — с радостью! Теперь там нет Аркаши Вахлакова. Новый участковый пришел — стройный, высокий, веселый. Да, он самый — Владимир Петровин!
— Большая потеря будет для сельскохозяйственной отрасли! Это я честно! Без такого диспетчера, как ты, Катерина Ивановна, мы — пропащие люди!
— Не пропадете… Что-нибудь новое есть? Передавайте — записываю…
— Новое, Катерина Ивановна, в том состоит, что старый коровник у нас с одного края рухнул!..
— Что?! И пришибло кого-нибудь? — испугалась на той стороне провода Катя.
— Тогда бы и радости не было — сплошное горе, — тихо посмеивался Чуркин.
— Напугал ты меня, Тимофей Иванович!.. И радешенек! У меня от твоего сообщения аж трубка заискрила.
— Еще бы! Я сейчас, знаешь, как тот председатель колхоза пятидесятых годов, из деревни Коровино. Тебе Румянцев об этом не рассказывал? Нет. Тогда послушай… Война здорово нас тут всех поразорила, и вот тот председатель артели, чтобы зазвать людей в свое хозяйство, сел письмо в газету писать. И так его начал: «На живописном берегу реки Пузё привольно раскинулось село Коровино»… Ну, здорово, правда? А в том селе Коровино — пять дворов. А Пузё — речушечка, которую легко переплюнуть… Свое письмо, красиво написанное, он отослал в редакцию, а вскоре пришло решение об укрупнении мелких артелей… Вот я и думаю, что тот председатель обрадовался, как я теперь! Старое одеяние сбросим, в новое вырядимся. Отстроим коровничек — залюбуешься!
— Строить-то тебе, Тимофей Иванович, с оглядкой придется.
Чуркин почувствовал, как сразу потускнел Катин голос, улетучился ее мягкий юморок. Спросил:
— Ты намекаешь на что-то? Или что-нибудь знаешь?
— Не забывай, как моего Румянцева судили за кудринскую столовую.
— Да знаю… А чем все это кончилось? Благодарностью за экономию средств.
— А нервы не в счет, так по-твоему, что ли? — Катин голос дрогнул.
— На то и нервы, чтобы их тратить! На то и жизнь! У меня сводка готова. Принимать будешь?
— Диктуй…
Чуркин подвинул к себе поближе тетрадь в клеенчатом переплете, перелистнул ее на нужную страницу и стал передавать сводку.
Строительство нового коровника в Рогачеве началось сразу же по весне. Залили фундамент, выложили из бруса стены и… выдохлись. На большее стройматериалов у них не хватило. Начались звонки и письма в район, область, но все это, видимо, не попадало в руки тех, кто мог сказать веское слово и подкрепить его практической помощью. Дело оказалось настолько нелегким, что даже участие первого секретаря Парамоновского райкома партии Игнатия Григорьевича Кучерова пока ничего положительного не приносило.
Вот уж и лето в зените. А оно, это лето, не крымское, а нарымское: глазом моргнуть не успеешь, как лист полетит, за ним запорхают и белые мухи. Куда коров ставить, если стройку не довести до конца?
У Чуркина щеки опали, брючный ремень ослаб на целых четыре деления. Однажды, когда он сидел нахмуренный в своей мрачноватой конторке и смотрел на облупившуюся, давно не беленную стену (уж тут не до таких «пустяков» было), позвонил Румянцев. Чуркин услышал его обычный раскатистый голос, ободряющий тон и даже представил, как тот радостно, белозубо улыбается. И не мог понять причину приподнятости Николая Савельевича.