— За Чуркиным надо бы отправить Рудольфа Освальдыча, — проговорила Катя.
— Сейчас пошлю.
Жена подала к чаю оладьи, малину, толченную с сахаром. Вид у Кати был невеселый: губы поджаты и глаза тусклые.
— А чего это ты такая сегодня? — спросил Румянцев.
— Погода действует.
— Да не поэтому! День с Чуркиным по телефону не поболтаешь, и уже на лице скорбь вселенская! Уж не влюблена ли ты в Тимофея Ивановича?
— Давно! А ты и не знал? Вот не догадливый муж у меня! — Катя наигранно фыркнула, глаза ее ласково, насмешливо заблестели.
— Люблю откровенность. Люблю, когда ты разудалая, стремительная, когда у тебя в складках платья ветер порхает.
— Смотри-ка чо! Сейчас от твоей похвалы в пляс пойду — от печи до порога!
Катя приняла шутливый тон мужа, в уголках ее губ, в тонких морщинках, притаилась мягкая, ничуть не обидная язвительность. Опершись о припечек бедром, она покачивала головой. Волнистые волосы россыпью падали ей на плечи.
— Эх, к чаю лимончика бы! — мечтательно произнес Николай Савельевич, любивший все острое, кислое. Сходил в комнату, где у окна росло в старом железном ведре лимонное дерево, нарвал листочков, помял их и бросил в чай. — Не пробовала, Катюша? Очень душисто!
— Так у меня ты весь куст обкорнаешь, — сказала жопа. — Приспособился. Всегда эти мужчины что-нибудь выдумают.
— Больше не буду. Считай, что последний раз.
Чай был горячий, но по чалдонской привычке пил он его торопливо, пошвыркивая, и в короткое время легко осилил четыре стакана. На лбу и верхней губе от такого усердия выступил бисерный пот. Николай Савельевич себя причислял к категории «нарымских водохлебов».
— От воды ты и сухой такой, звонкий, — беззлобно подкалывала иной раз Катя. — Где чай, там и телесные помощи.
Напившись вволю и похрумкав кусочком пиленого сахару, Румянцев вытер лицо полотенцем и, кинув на плечи плащ, вышел на улицу. Пахнуло сырым ветерком, окропило дождем-бусенцом. Подумал, что ветер, возможно, к обеду развеет тучи, подсушит и можно будет вести обмолот. Обещали погожий август: должны же прогнозы оправдываться. Задержался немного на тротуаре, что сам себе вымостил от крыльца до калитки, взглянул на небо. Тучи ползли какие-то дряблые, полупрозрачные, и кропили они мелкой, немощной сыпью. Сочно бросались в глаза голубые просветы, и они обнадеживали. Окрест не было видно ни единой живой души, все были заняты делом, своим ли общественным: близость осенней поры заставляла людей поторапливаться. Тротуар возле дома блестел чернеными ровными плахами. Вспомнилось, как он строгал их, как подгонял и как ему было приятно делать эту работу. И вообще тогда они много старались с женой, чтобы жилось им в Кудрине радостно. Расчистили двор, поменяли забор, покрасили штакетник в ласковый синий цвет, прибили весной скворечники, в божеский вид привели запущенный палисадник под окнами. Катя с детьми насадила там и насеяла разных цветов, из которых больше всего нравились ей георгины и астры. Поздняя, стойкая живость этих цветов как-то мало трогала душу Николая Савельевича, но жена радостно, ревностно оберегала возделанный ею цветник, хотя никто на него и не посягал. Только однажды из хлева у них выскочили поросята и прямиком ворвались в палисадник, потоптали, порушили клумбы, сломали какой-то редкий вид георгина… Катя готова была тут же заколоть пронырливую скотину. На глазах у нее блестели слезы. Николай же Савельевич, держась за живот руками, покатывался от развеселого смеха. Долго потом еще улыбался он, бросая иногда мимолетный взгляд на свой палисадник…
Совхозные гаражи находились неподалеку от дома Румянцевых. Николай Савельевич шел туда через мокрый пустырь, заросший бурьяном. Колючки высоких репейников и густой череды цеплялись ему за одежду.
Поднявшись на взлобок пригорка, он увидел Рудольфа Освальдыча: тот стоял подле своей машины, невысокий, плотный, свесив по швам тяжелые огрубелые руки. Это была у Теуса обычная поза: встанет, не шелохнувшись, и ждет. Любитель шутить и сам легко сносивший шутки, Николай Савельевич как-то сказал Теусу:
— Ты, Освальдыч, не обижайся, но я хочу насчет тебя выразиться. Позволишь?
— Валяй, — спокойно и добродушно отвечал Рудольф Освальдыч.