Для Хаким-ага и его семьи это известие явилось полной неожиданностью. Отец знал, что сын его, не посчитавшийся с аллахом, где-то скрывается между Чарджуем и Термезом, но никогда не думал, что Арзы вновь явится в аул и попадёт в руки своих врагов. Заплакали в доме мать и младший братишка Арзы. Застонал и сжал зубы Хаким-ага, зная, что ожидает его сына: «Что теперь делать? Как спасти его?» — думал он и не мог найти разумного способа.
Через некоторое время в дом Хаким-ага вошёл бледный, с усталыми и запавшими глазами Закир-ага. Хозяин скупо кивнул на его приветствие и после затянувшегося молчания сказал:
— Ну, вот, Закир-ага, люди не зря говорят, да и сам я так думаю, что связи с урусами к хорошему не приведут…
— Хаким-ага, не надо так говорить. Русские попирают божеские законы во имя оздоровления и просвещения нашего края. Мы живём так, как они жили триста лет назад, и им это не нравится…
— Это не их дело, Закир-ага. Не будь их, не будь этих урусов и их пароходов, Арзы не посмел бы растоптать святая святых и украсть у человека жену…
— Разве урусы научили его этому, Хаким-ага? Арзы сам отстаивал свою любовь и свободу выбора. Так устроен каждый человек. Каждый хочет строить свою жизнь, как ему нравится. А в любви и свободе выбора жены необходимость у каждого. Не суди, Хаким-ага, ни сына, ни его новых друзей, урусов. Уверяю тебя, Хаким-ага, будь Базар-Тёпе русским поселением, а не туркменским аулом эмира бухарского — урусы спасли бы сейчас Арзы. Может быть, они ещё успеют помочь ему? Сам капитан «Обручева» расспрашивал обо всём и записывал на бумагу. Эту бумагу пошлют генерал-губернатору, а тот передаст её эмиру. Ты ведь знаешь, Хаким-ага, наш эмир только тем и живёт, что угождает русским. Думаю, если генерал поговорит с ним, эмир не даст совершиться злодеянию.
Услышав всё это, Хаким-ага насупился:
— Нет, Закир-ага… Я сам поеду к нашему повелителю. Я упаду перед ним ниц и выпрошу милость моему сыну. — Решение его было мгновенным, и он верил, что добьётся милости владыки.
В тот же день Хаким-ага выехал и на четвёртый день был в Кермине, где пребывал в это время эмир.
Убитому горем отцу пришлось отдать все свои сбережения, чтобы его допустили до Казы-келяна. И министр, пренебрежительно выслушав просьбу бедняка, усмехнулся:
— Что же ты, старик, находишь несправедливым, если твоему сыну поделом отрежут голову?
Хаким-ага, дрожа от страха, поспешил заверить, что все законы считает справедливыми, и приехал он к владыке просить лишь милости для своего сына. Казы-келян пожал плечами и пообещал сказать обо всём, что произошло в Базар-Тёпе, эмиру.
Два дня и две ночи пребывал Хаким-ага у ворот эмирского дворца. Беспрестанно молился, чтобы повелитель сжалился над сыном. И вот, наконец, стража объявила, чтобы Хаким-ага шёл следом за ней.
Его привели в летний остеклённый зал. Эмир, в окружении придворных, сидел посреди подушек, пил шербет.
— Правда ли, старик, то, о чём рассказал мне Казы-келян?
— Сущая правда, всемогущий, всемилостивейший наш владыка.
— Значит твой сын, — высокомерно продолжал эмир, — пренебрегая всеми законами и топча обычаи… Нет! — сорвался он, — не будет ему милости. Пусть будет всё так, как положено. Если я проявлю слабость один раз, то в другой раз сердце моё станет ещё мягче, — эмир рассмеялся. — У тебя один сын, старик?
— Два, — прохрипел Хаким-ага.
— Хватит тебе и одного, — довольный своим остроумием, эмир снова зло засмеялся. — Можешь идти!
А тем временем Арзы сидел в келье при мечети. Когда стражники приносили ему скудный обед и развязывали руки, он даже не притрагивался к пище. Потом стражники открывали дверь кельи и снова связывали его руки. Он и спал так. Скорее всего это был не сон, а бред, чёрный, пугающий бред. Он словно проваливался в глубокую пропасть, летел в неё и отчаянно пытался замахать руками, как птица крыльями. Но руки не слушались его и не делались крыльями. Арзы понимал, что наступает смерть, и с криком просыпался.
Он поднимался, опираясь спиной о стену, стучал ногой в дверь.
— Чего тебе? — грубо отзывался стражник.
— Скоро рассвет? — спрашивал Арзы.
— Скоро, — ворчливо отзывался стражник и добавлял более охотно: — Скоро не увидишь ни дня, ни ночи. И некому будет тебе задавать глупые вопросы…
А в доме своего покойного, первого, мужа, тоже со связанными руками, держали Янгыл. В отличие от Арзы, на её глазах всё время кружились люди и каждый считал своим долгом стыдить молодую женщину за распутство, каждый плевал на неё и посылал на её голову, самые страшные проклятья. Янгыл не плакала — слёз уже не было — и смотрела на всех безучастно и отрешённо.