— Позвольте спросить: к чему вы все это ведете?
— А к тому, сударь, что у меня есть тетрадка, куда я вношу разные вещи вроде ваших наблюдений…
— Очень полезное занятие, — вы по этой тетрадке, вероятно, учитесь…
— Мне, сударь, нечему больше учиться… извините… я не из таких…
— Так на что ж вам эта тетрадка?
Тут мой субъект улыбнулся такою улыбкою, какую могут иметь лишь люди, находящиеся в сем несчастном положении.
— На что? А! это моя тайна.
— Нельзя ли открыть?
— Пожалуй, я могу ее открыть, это дело нравственное; во-первых, эта тетрадка мне годится для того, чтоб поднять на фуфу моих противников, а во-вторых, когда посчастливится, и подставить им ногу, пусть перекувырнутся.
Тут мой субъект страшно захохотал.
— Очень приятно! — сказал я. — Так в эту тетрадку войдут и мои сочинения?
— Не все, а некоторые.
— Как не все? Уж если составляете свою тетрадку с такими благородными намерениями, так уж сделайте милость, вписывайте в нее все.
— Помилуйте! Вы хотите, чтоб я переписал всю русскую словесность со времен Ломоносова?
— Как же вы выписываете?
— Известно как! По моим соображениям! Строчку отсюда, строчку оттуда, как соединишь, и выйдет кока с соком.
Субъект снова захохотал.
— Это весьма благоразумно! Но, позвольте, если вы из моих сочинений выписываете следующее замечательное место: посади на вертел, обмажь маслом и поджаривай на легком огне, и по вашим соображениям вы вздумаете здесь остановиться, ведь можно подумать, что здесь невесть что, и никто не поймет, что здесь дело идет о цыпленке; иной подумает, что я предлагаю паштет посадить на вертел… Ведь подумайте, этим нарушится моя кухонная репутация, скажут: доктор Пуф — невежа, безнравственный повар.
— Что ж вы этим хотите сказать? — вскричал мой субъект, озлобясь. — Что у меня нет соображения, нет смысла, нет ума, нет нравственности?
Да и пошел, пошел, да все ко мне через стол тянется, я прибавил стул к моей защитительной системе и на всякий случай вооружился стаканом воды.
— Да знаете ли? — наконец воскликнул мой субъект. — Знаете ли, что я сам сочинитель?
— Знаю, знаю, — отвечал я смиренно.
— Да, сударь, я сам сочинитель, и в моих сочинениях есть высокие места. Словом, милостивый государь, все мои сочинения наполнены самыми высокими истинами, дышат чистейшею нравственностью и патриотизмом, и поверите ли? Моих сочинений не читают.
— Возможно ли?
— Никто не читает, и книгопродавцы не покупают.
— Может быть, глубина и свежесть ваших мыслей…
— Извините, милостивый государь, я ведь знаю свое дело: у меня нравственность так, для покрышки, но в моих сочинениях есть все, что нужно: и трагическое, и комическое, и историческое, и плачевное, и нежное, и забавное, и всякие, знаете, эдак, штучки, словом, все к пользе и удовольствию публики служащее, и нет, как нет! — не читают, сударь. Хоть что хотите. Стану издавать журнал, приму все предосторожности, напишу самые лучшие объявления, самые нравственные, самые патриотические, выйдет книжка, и кончено, за нею вслед — два подписчика. Соберусь с силами, понатужусь, еще напишу самые трогательные объявления, выдам еще книжку — один подписчик; словом, чем больше видно книжек, тем меньше подписчиков… Не обидно ли это?
— Очень удивительно…
— Нет, вы скажите, не обидно ли это?
— Без сомнения — обидно.
— Стану книги на свой счет издавать, — куда! Уж так они в лавках и известны под названием нечитальных, да и меня самого злодеи книгопродавцы прозвали нечитальным; вот, говорят, идет нечитальный сочинитель; скажите, не оскорбительно ли это?
— Весьма оскорбительно!
— Что ни предвижу, нейдет с рук, да и только! Уж я и письма к важным особам пишу, и отдаюсь им под покровительство, и честию их уверяю, что я самый полезный, самый приятный, самый нравственный писатель, доказываю им ясно, что по чувству патриотизма они непременно должны подписываться на мои журнал и покупать мои книги, — не тут-то было: на журнал не подписываются, книги ко мне возвращают, да иногда еще с нахлобучкой в придачу, — что прикажете делать? От дружбы отстал, себя разорил, жену, сестру, тетку, куму, детей и своих, и что под опекою у меня, всех, всех, — хоть в петлю, если б я не был человек нравственный и не надеялся, что как-нибудь, хотя за молитвы родителей, и потерянное возвращу, да и еще поживу, и за мою добродетель получу награждение…
— Надежды никогда терять не должно…
— А! хорошо! я вижу, что вы читали мои сочинения, — это моя фраза. Отчего же, скажите, другие-то не читают… — ну отчего? Отчего меня не читают?