В ночь на мой последний день рождения мне приснилось, что твой отец на самом деле не умер. Он живет недалеко от меня, за углом, он просто забыл мне об этом сказать. Сначала я ужасно рассердилась. Как он мог заставить меня так горевать напрасно? Но потом я забыла о гневе и очень обрадовалась. Перед тем как встретиться с ним, я подошла к зеркалу. «Ай-ай-ай! — сказала я зеркалу. — Что случилось? Когда ты успела так состариться?» А отражение взглянуло на меня и сказало: «Ты сама во всем виновата. Ты забыла, сколько тебе лет». И внезапно я ощутила себя очень старой. Я поняла, что все видят меня старухой, гораздо старше, чем я думала, — семидесятипятилетней. Но в 1946 году я была молодой. И хорошенькой.
Видишь, здесь я улыбаюсь, но у меня припухшие глаза. Это не очень хорошая, но особенная фотография. Твой отец сделал ее примерно через месяц после того, как я сбежала от Вэнь Фу. В тот день мы гуляли в парке и спорили. А спорили потому, что мать Крошки Ю хотела отправить меня и Данру подальше от Шанхая. У нее были знакомые в Тяньцзине, хорошие люди, которые могли дать нам убежище, пока я не получу развод.
А твой отец просил:
— Не уезжай! Не уезжай!
— Но куда же нам деться, если мы не уедем?
— Живите у меня.
Я очень надеялась, что он это предложит. Жить в том доме вместе с Пинат и всеми этими женщинами оказалось непросто. Думаешь, раз они все были коммунистками, то никогда не ссорились? Ничего подобного! Однако я не говорила об этом Джимми.
И все же в ответ на приглашение переехать к нему я спросила:
— Разве это возможно?
Часа два я позволяла ему уговаривать меня. Если кто-то предлагает взять на себя часть твоего бремени, ты должен точно знать, что это нечто большее, чем проявление доброты или вежливости. Потому что ни того, ни другого надолго не хватает.
После того как я убедилась в серьезности намерений твоего отца, он сделал этот снимок.
А следующее фото… Ой, не знаю, зачем Джимми вложил ее в альбом. Я много раз просила ее выбросить. Ну зачем было фотографировать меня растрепанной и в ночной рубашке? Это же некрасиво! Но твой отец говорил, что это его любимая фотография. «Уинни и солнце просыпаются в один час», — любил говорить он. Каждое утро, когда я открывала глаза, он уже не спал, смотрел на меня и повторял мне эти слова. Он еще пел мне такую песню: «Ты мое солнце».
Да, он часто пел ее по утрам.
Может, мне и не стоит рассказывать тебе такое, но я хочу, чтобы ты кое-что знала о своем отце. Он… как бы это сказать… любил меня чистым сердцем. Знаешь, отчего я в этом уверена? Он никогда меня ни к чему не принуждал, ничего не требовал и был нежен. И в ту пору, когда мы только-только стали жить вместе, понимал, что я боюсь секса.
В первые ночи Джимми просто целовал мой лоб, гладил волосы и шептал, что любит меня, до тех пор, пока мне не начинало казаться, что я парю на облаке счастья. Через неделю я сказала ему, что готова. Я хотела принести эту жертву, чтобы и он тоже был счастлив. Конечно, я ему так об этом не говорила, но думала именно так. И вот я закрыла глаза и стала ждать постыдного действа. Но он не запрыгнул на меня. Нет, он стал делать то, что делал обычно: целовал мои руки, щеки, лоб. И он не переставал меня целовать и гладить мне спину, пока я не забыла о страхах и снова не оказалась на счастливом облаке. Внезапно я осознала, что он перешел к главному, но испытала совершенно новые ощущения. Тогда я отважилась открыть глаза и заплакала от радости, увидев его лицо над своим. Он тоже плакал, от той же радости. А после обнял меня, боясь отпустить.
Так вот почему твой отец любил эту фотографию.
Потому, что утро застало нас вместе. Я была его солнцем.
А эта фотография сделана через три месяца после того, как мы с Данру поселились у твоего отца. Это фасад дома, где мы жили, и дверь. А женщина рядом со мной — хозяйка, сдававшая нам две комнаты наверху. Мы называли ее Лау Тай По, «старая леди». В Китае, называя кого-то «старая леди», ты проявляешь уважение и вежливость. Не то что в этой стране, где слова: «Эй, старая леди! Смотрите, куда идете!» звучат совсем неуважительно. Я же вижу это по лицам.
А вот на этом снимке я счастлива, как никогда. Видишь, как прищурены мои глаза? Словно я безудержно улыбаюсь. И твой отец тоже все время смеялся.
Мы чувствовали себя счастливыми каждый день. Каждый день, вернувшись с работы, он поднимал меня высоко в воздух, как в кино. И Данру подбегал к нему: «Подними и меня тоже! И меня!» Твой отец, притворяясь, что изнемогает от усилий, говорил: «О, какой ты тяжелый! И как это ты умудрился стать таким тяжелым!» А потом просил Данру сделать глубокий вдох, наполнить себя воздухом, будто шарик, и тогда уже поднимал его высоко-высоко.
В то время я не особенно беспокоилась о Вэнь Фу. Пинат уже сказала Новой и Старой тетушкам, что я живу с другим мужчиной, они передали это дядюшке, а дядюшка сообщил Вэнь Фу. Тот уже успел привести в дом женщину, и она ждала ребенка. Так что я была уверена, что Вэнь Фу скоро со мной разведется. Это советовали ему даже его родители. Что касалось богатств моего отца, их осталось не так уж много, чтобы затевать борьбу. Вэнь Фу последовал указаниям правительства и обменял все золото и облигации на бумажные деньги, а они каждую неделю становились вдвое дешевле, чем раньше.
Нам повезло, что твоему отцу платили американскими долларами. Но даже без этих денег мы все равно были бы счастливы. Такое уж счастье нам выпало!
Вот еще одна фотография, сделанная в тот же день. Я заказала копию, поменьше, и послала ее Хулань. Они с Цзяго все еще жили в Харбине. Я написала ей: «Догадайся, кого мы встретили? Догадайся, с кем мы живем? Кое с кем, кто говорит на английском и зовет меня Уинни! Попробуй угадать, и в следующем письме я скажу, получилось у тебя или нет».
А на этой фотографии Данру играет с хозяйской собакой. Правда, она похожа на овцу? Кудрявый хвост, маленькие уши. Потом эта собака съела мой тапок. Ох, как я злилась! И хозяйка отдала мне свои тапки. Я не хотела их надевать даже из вежливости, потому что ее ноги отвратительно пахли из-за какой-то болезни.
Но она все равно была очень милой. Помню, как-то мы с ней остались наедине, и она рассказала о своей жизни. Так я узнала, что она замужем за китайцем из США. Муж ее бросил, оставив и собаку тоже. Он вернулся в Америку и там женился на ком-то другом, даже не разведясь с нашей хозяйкой. Впрочем, та могла не беспокоиться хотя бы из-за денег, потому что он продолжал ей их присылать.
— Такова судьба, — сказала хозяйка.
Я думала, что она смирилась, просто приняла жизнь такой, какая она есть, как и было принято в старину. Но потом она добавила:
— Смотри, будь осторожна, чтобы не оказаться на моем месте.
Так что суди сама.
На этом снимке — похоже, весна. Видишь, на деревьях цветы? И волосы у меня короче, очень модная прическа. О, я помню: я выгляжу счастливой только потому, что твой отец сказал: «Улыбнись». А вообще-то тот день был тревожным.
Тогда я уже использовала два золотых слитка, чтобы нанять хорошего адвоката с Нанкин-роуд, славящегося умом и изворотливостью. Он разместил в газете объявление о том, что я уже в разводе с Вэнь Фу — с того самого момента, как в Куньмине он приставил к моей голове пистолет и потребовал, чтобы я написала: «Мой муж разводится со мной». На следующий день после публикации к адвокату вломились двое мужчин, разгромили его офис и порвали документ о разводе. Адвокат испугался и разозлился.
— Ваш муж кто, гангстер? — спросил он и отказался иметь со мной дело.
Тогда я задумалась: может, Вэнь Фу действительно гангстер? Во всяком случае, тетушка Ду считала именно так — не знаю почему, а сейчас уже не спросишь.
А вот это смешная фотография. Смотри, какой на мне фартук. Это я в нашем новом жилище, в двухкомнатной квартире на Чиао-Чоу-роуд. Мы с твоим отцом зарегистрировались там как муж с женой. Да, подписались как мистер и миссис Джеймс Лю. Но я все равно пользовалась своей именной печатью, на которой значилось: «Цзян Уэйли».
Этот снимок Джимми сделал утром, перед тем как пойти на работу. А я потом, скорее всего, пошла в кино с Данру. Мы ходили туда почти каждый день, потому что мне не хотелось целыми днями сидеть в квартире. Если Вэнь Фу нас навдет, думала я, то пусть уж лучше заявится, когда никого не будет дома.