Агата всю дорогу твердила об ужасе положения, которое я создал, и довела меня до последней степени отчаяния. Нужно не забывать, что мне было только семнадцать лет, в конспирациях и подпольной борьбе я был не закален. Яковлева была старше меня, и то, что она говорила, я принимал за проявление большого опыта.
…В крайне тягостном настроении мы приехали на квартиру, где помещался центральный склад. Сильно меня ободрило то обстоятельство, что товарищ, ведавший этим делом, был жив и невредим, что он был в крайне веселом настроении. Пессимистические предсказания Агаты Яковлевой его рассмешили. Ни минуты не колеблясь, он разгрузил нас, после чего я почувствовал, какая огромная тяжесть лежала на моих плечах, на груди и на спине. С веселым смешком он выпроводил нас затем из квартиры…
Вскоре, совершенно помимо моей воли и желания, мне довелось «отомстить» моему товарищу Агате Яковлевой…
Поздним вечером, часов в одиннадцать, я возвращался домой с какой-то партийной операции. Помню только, что у меня в портфеле было шесть револьверов. Недалеко от моей квартиры я заметил кинувшуюся ко мне из темноты ворот Агату.
…Агата спросила, что у меня есть в комнате и кого надо предупредить о предстоящем обыске моей квартиры. У меня в одном из ящиков комода было очень много нелегальной литературы, но не это была главная беда: ко мне завтра утром должны были прийти представители всех районов Петербурга, которым я должен вручить эту литературу… Пять-шесть товарищей могли быть арестованы и хотя бы на время оторваны от работы. К счастью, я знал их адреса. Мы, меняя извозчиков, начали объезжать все районы. Были за Нарвской заставой, за Невской заставой, в центре города, в конце концов израсходовали на извозчиков все деньги и на Васильевский остров пошли пешком».
Там, на Васильевском, предстояло расстаться^ Рядом был дом, где квартировала Агата. А Куйбышеву еще тащиться на Выборгскую сторону — предостеречь еще одного товарища. Уже прощаясь, Агата все-таки объяснила, что произошло.
Квартирная хозяйка Куйбышева, финка, скупая и сварливая женщина, в десять часов потребовала, чтобы Агата ушла. Та возразила: «Я буду ждать своего товарища». Хозяйка пробормотала что-то угрожающее. Вскоре хлопнула дверь. Агата твердо решила — женщина пошла за полицией. Живо представила, что сулит появление полицейских, возможный обыск… Быстро оделась, вышла. К своему ужасу, увидела поднимающихся по лестнице околоточного надзирателя и квартирохозяйку. Прижалась в угол, в тень плохо освещенной лестницы. Ее не заметили…
«Этот рассказ был настолько правдоподобен, — продолжал диктовать Куйбышев, — что я не сомневался в том, что дело обстоит именно так… Я был убежден, что буду арестован. Я уже говорил, что у меня в портфеле было шесть револьверов. Литература — пустяк, это грозило тюрьмой, может быть, двумя годами, но оружие — это другое дело. Куда-нибудь его сдать не представлялось возможности, кроме передачи его той же Агате. Я ей передал свой портфель, она посоветовала мне не являться на квартиру и скрыться…
Я сказал ей, что иду домой, что бы там ни было. Видя мое твердое решение, Агата не стала возражать, и мы договорились, что если я не буду арестован, то должен на другой день побывать у нее, а если меня арестуют, то она через некоторое время придет ко мне в тюрьму на свидание.
Придя на Выборгскую сторону, я предупредил товарища, что он не должен являться ко мне на квартиру, и пошел домой. Вхожу в дом — никаких признаков засады. Звоню в квартиру — хозяйка открывает мне с обычным видом и тут же спеша ковыляет в кухню, как это было десятки — раз… Вхожу в комнату — все в порядке. Выдвигаю ящик комода — литература здесь. Девять часов утра; солнце весело светит в окно. Я стою среди комнаты и недоумеваю. Вдруг меня разобрал страшный хохот над тем, что мы зря проплутали всю ночь. Я бросился на кровать и безмятежно заснул, не думая долго о развязке всей этой истории… Только вечером начал осторожно расспрашивать хозяйку. Она мне сказала, что… была какая-то девушка, которую она просила уйти, и так как последняя отказалась, то она пошла за полицейским в надежде, что он поможет выставить эту незнакомую ей девушку. Полицейский, встреченный ею на пути к своей квартире, которая находилась на два этажа выше моей, наотрез отказался помочь…
Занятый разными делами, я не шел к Яковлевой. Лишь через десять дней после этой трагикомической ночи я отправился к ней. В ответ на мой стук открылась дверь, и мне показалось, что ее открыла не Агата, а как будто какой-то совершенно другой человек: глаза ввалились, щеки впали, лицо бледное, на лице следы тяжелых тревог. Она на меня смотрела, как на выходца из иного мира.
— Кто вас освободил?
Я рассмеялся и сказал, что не был арестован. Гневу ее не было предела… В течение восьми-десяти дней она ходила по всем тюрьмам и справлялась, нет ли тут заключенного Куйбышева. Ей неизменно отвечали, что такого нет и что, очевидно, он находится в жандармском управлении. Она обошла все тюрьмы и в то утро, когда я пришел к ней, собралась уже идти в жандармское управление узнать о моей судьбе. Мой приход был очень кстати, ибо совершенно естественно, что ее визит в жандармское управление привел бы к моему аресту».
До ареста еще месяцы. И не в Петербурге. Из столицы Валериан благополучно уедет в марте. Вырвется из кольца, готового наглухо замкнуться. Ту старую комнату на Выборгской стороне у сварливой финки приходится бросить еще до Нового года. Уж слишком часто поднаторевший в конспиративных тонкостях Куйбышев слышит за собой шаги далеко не случайных попутчиков. Филеры за спиной. Шпики в подворотнях соседних домов. С таким хвостом ничего путного не сделаешь. Не воспользуешься и явочной квартирой — нельзя рисковать приютившими людьми…
До свидания, Петербург. До следующей встречи. Их еще будет немало. Покончено единственно с карьерой врача.
Конец, в сущности, без начала. К занятиям в Военно-медицинской академии Куйбышев так и не приступал. За делами более насущными.
В автобиографии бегло: «В марте 1906 года уехал в Сибирь, в город Кузнецк, где организовал нелегальный кружок социал-демократов-большевиков. Отпечатал несколько листовок».
В выборе города нет особого смысла, значения многообещающего. Просто очередное место службы Куйбышева-отца, воинского начальнйка. Немудрящее житейское обстоятельство — в отчий дом, — чтобы собраться с силами, является усталый, измотанный сын. В отличие от библейского глаз долу не опускает. На бабушкино сетование: «Негодник, опять ты упустил свое счастье!» — трясет кудрями. «Не надо, не гневайтесь, бабуля! Счастье во мне бьет ключом…»
Кузнецк — место временное. По-настоящему расправлять крылья не здесь — в Омске.
= 4 =
Исчез потомственный дворянин Куйбышев. Существует бездомный, неимущий мещанин Касаткин. При некоторых обстоятельствах еще Кукушкин, недорогой репетитор в купеческих домах.
Старается, учит… Составляет прокламации, издает листовки, ведет рабочие кружки. Из-за него и спор при выборах Омского комитета Российской социал-демократической рабочей партии. «Не слишком ли юн этот Касаткин? Стоит ли проводить в комитет?» — «Напротив, в юных годах его вижу дополнительное преимущество», — отстаивает своего духовного крестника вожак сибирских большевиков Константин Попов. Коренастый, беловолосый, с продолговатым, по-южному резко очерченным лицом и… раскосыми, монгольского типа, глазами. В недалеком будущем участник V съезда партии.
Недалекое будущее — тридцатое апреля — девятнадцатое мая 1907 года. А военный суд в Омске начался первого марта. Всего два месяца назад! Помощник секретаря Омского военно-окружного суда надворный советник Прохалев оглашает обвинительный акт:
«На основании пункта 6 статьи 19 правил о местностях, объявляемых состоящими на военном положении… 38 нижеследующих лиц: Попов… Куйбышев… Абрамович… Голоухов… Потапенко… Рыбаченко (он же Романенко)… Молодов… Судакова… Шапошников… привлекаются по обвинению в том, что они приняли участие в сообществе, заведомо поставившем целью своей деятельности ниспровержение существующего в России государственного строя…»