Компания, выпускавшая кукол, называла их Болтушками. В специальном отсеке, располагавшемся в пластмассовом животе куклы, находилось три батарейки. Отсек закрывался телесного цвета крышечкой с простеньким запирающим устройством. Поверх него находилась пластиковая сеточка, тоже телесного цвета, скрывавшая в груди куклы миниатюрное звукозаписывающее устройство. Именно благодаря ему кукла и получила от своих создателей прозвище Болтушка.
Брошь под воротничком куклы на самом деле являлась рычажком, который активировал записывающее устройство. Чтобы сделать запись, от ребенка требовалось повернуть рычажок против часовой стрелки и дождаться однократного звукового сигнала. После этого можно было говорить, сколько хочешь, вплоть до повторного сигнала. Услышав сигнал во второй раз, рычажок следовало вернуть в исходное положение. Чтобы прослушать запись, ребенку всего-навсего нужно было повернуть рычажок по часовой стрелке. Запись звучала снова и снова, пока рычажок не переключали обратно.
Когда детективы повернули рычажок по часовой стрелке, они услышали запись, на которой звучало три голоса. Один из них принадлежал Энни Сакс. Он звучал четко и ясно, потому что в тот вечер, когда убили Тинку, девочка, активировав записывающее устройство, держала куклу в своих руках. Энни успокаивала куклу, лежавшую у нее на коленях, снова и снова повторяя: «Не бойся, Болтушка, я тебя очень прошу, ничего не бойся. Все в порядке, Болтушка, ничего страшного, не бойся».
Второй голос звучал не столь отчетливо – поскольку он доносился из-за стены, отделявшей детскую от спальни Тинки. Уже потом в ходе экспериментов, проведенных в лаборатории судебной экспертизы, удалось выяснить, что записывающий механизм обладал удивительной для столь скромных размеров чувствительностью и мог фиксировать слова, выкрикиваемые громким голосом даже с расстояния семи с половиной метров. Однако, несмотря на это, голос Тинки оказался на записи вполне различим только благодаря тому, что девочка сидела вплотную к стене. В противном случае ничего разобрать бы не удалось. Кроме того, под конец за стеной вообще перешли на крик – это тоже сыграло свою роль.
Максимальная продолжительность записи, которую позволяло сделать устройство, составляла полторы минуты. На протяжении всей записи Энни твердила кукле: «Не бойся, Болтушка, я тебя очень прошу, ничего не бойся. Все в порядке, Болтушка, ничего страшного, не бойся». На заднем фоне, контрапунктом, звучал преисполненный ужаса голос Тинки. Поначалу он был практически не различим. Стена приглушала звук, и отдельных слов никто не мог разобрать, однако был слышен тон, которым они произносились, – умоляющий, напуганный, стенающий. Голос то становился тише, то громче. Затем, когда безжалостный убийца принялся гоняться по комнате за Тинкой с ножом, голос бедняжки сделался куда более громким и четким, преисполненным мукой отчаяния. «Не надо! Пожалуйста, не надо!» – надрывалась Тинка на заднем плане, тогда как на переднем Энни успокаивающе ворковала: «Не бойся, Болтушка, не бойся». Голоса матери и дочери причудливым образом переплетались, сливаясь воедино: «У меня кровь, умоляю, ничего страшного, Болтушка, не бойся, Фриц, не надо, Фриц, я прошу тебя, не надо, не бойся, Болтушка, не бойся».
Третий голос принадлежал мужчине – слов было не разобрать, на записи они сливались в сплошной бубнеж. Лишь один-единственный раз вопль мужчины: «Шлюха!» вклинился меж успокаивающим воркованием Энни и мольбами Тинки, становившимися все тише и тише.
Под конец Тинка снова выкрикнула имя мужчины: «Фриц!» – затем, еле различимо, на пределе слышимости: «Умоляю», после чего ее голос умолк окончательно. Остался только голос Энни, твердившей: «Не плачь, Болтушка, не плачь».
Детективы, прослушав запись, проводили взглядами работников скорой помощи, вынесших на носилках Кареллу и Шмидта, – преступник все еще дышал.
– Девушка мертва, – промолвил врач.
– Я знаю, – кивнул Мейер.
– Кто ее завалил? – спросил один из следователей убойного отдела.
– Я, – коротко ответил Клинг.
– При каких обстоятельствах?
– Оставайся здесь, – обратился Мейер к Берту, кивнув на следователей, – я поеду в больницу. Может, эта падла что-нибудь расскажет, пока еще не сдох.
Я не собирался ее убивать.
Когда я пришел, она чуть не прыгала от радости – смеялась, шутила. Думала, что ей наконец удалось соскочить с иглы, – вот и радовалась.