— А письма ты умеешь вскрывать? — спросил я.
— У них для этого есть машины.
— Вот твой отец умеет. В этом заключается его работа у нас.
— Именно поэтому у вас я никогда не буду работать, — огрызнулась Прис. — Потому что вы ничтожно мелки. Вы существуете где-то по ту сторону нуля. Нет, я не умею вскрывать письма. Меня не устраивает глупая, рутинная работа. Я скажу вам, что могу делать. Симулакр Стентона — моя идея.
Я почувствовал себя так, будто у меня прямо посреди улицы свалились штаны.
— Мори до этого никогда не додуматься, — продолжила Прис. — Вот Банди — гений. У него наитие свыше. Но это — гениальность идиота. От его талантливой думалки остались одни руины. Я задумала «Стентона», а он создал его, и это — успех. Вы сами видели ЭТО. Мне все равно, поверят мне или нет. Я получила огромное удовольствие. Это была игра. Нечто, как сейчас… — Она сделала неопределенный жест, имея в виду, наверное, свою возню с кафелем. — Творческий акт, — добавила она.
— А что же делал Мори? Завязывал шнурки для ботинок?
— Мори был организатором. Он нас снабжал.
В меня закралось отвратительное чувство, что все ее слова чистейшая правда. Естественно, я мог спросить и у Мори. И еще — непохоже, что эта девчонка умеет лгать. Она практически полная противоположность отца. Быть может, унаследовала это от матери, которую я, к сожалению, никогда не видел. Они с Мори разошлись задолго до того, как мы с ним встретились и стали партнерами.
— Как продвигается твое амбулаторное лечение? — решил я сменить тему.
— Хорошо. А как ваше?
— Мне оно не нужно, — оторопел я.
— А вот здесь вы не правы. Вы серьезно больны, совсем как я. — Она улыбнулась. — Факты налицо.
—. Слушай, перестань греметь! Я тогда спокойно отправлюсь спать.
— Нет, — ответила она. — Хочу закончить спрута сегодня ночью.
— Если я не усну, то свалюсь замертво.
— Ну и что?
— Ну, пожалуйста, — взмолился я.
— Еще два часа, — бесстрастно ответила Прис.
— Они что, все такие же, как ты? — спросил я. — Люди, что выходят из федеральных клиник? Юнцы, возвращающиеся на стезю свою? Неудивительно, что у нас сложности с продажей органов.
— Каких еще органов? — спросила Прис. — Лично я получила все органы, какие хотела иметь.
— Наши-электронные…
— А мои — нет. Мои — из плоти и крови.
— Ну и что! — разозлился я. — Лучше б они были электронными и ты залезла бы в постель, и дала гостю нормально выспаться.
— Вы не мой гость. Точнее, вы — гость моего отца. И не говорите со мной о постели, а не то я устрою вам головную боль. Скажу отцу, что вы приставали ко мне. И это будет концом «Ассоциации САСА». Тогда вы возжаждете, чтоб вам никогда больше не довелось лицезреть орган любой разновидности, электронный он или нет. Значит так: вали-ка ты в кроватку, приятель, и скажи спасибо, что главная твоя неприятность пока — бессонница. — И она снова защелкала щипцами.
На мгновение я застыл, соображая, что делать. Потом повернулся и потащился в комнату, не найдя подходящих слов для маленькой мерзавки.
«Боже мой, — думал я, — рядом с ней железяка-Стентон — само дружелюбие и сердечность».
И все же, невзирая на колючую холодность слов и отчужденный взгляд, Прис вряд ли меня ненавидела. Скорее всего, она сама не поняла, что наговорила гадостей — просто-напросто выпалила первое, пришедшее на ум, и снова занялась своим делом. С ее точки зрения ничего не случилось. Если б Прис действительно невзлюбила меня… Но могла ли она? Была ли на это способна? Ха! Способна! Думаю, такое словечко к ней вообще вряд ли применимо. Будет лучше, если я запру дверь спальни. Какой-нибудь святоша по глупости душевной, может, и решил бы: «Прис меня невзлюбила». Но только не я! Быть прирезанным в кровати просто потому, что я неинтересен, потому, что чокнутой девке надо закончить работу? Нет уж. Не желаю быть разновидностью неудобства, раздражающей помехой для припадочной.
Я прикидывал так и эдак и решил, что Прис, должно быть, видит лишь внешнюю сущность людей, небогатую содержанием. Наверное, она судит о них лишь с точки зрения пациентки психбольницы. Способ рассуждения прост, как грабли: «Станут меня принуждать или не. станут». Погруженный в невеселые раздумья, я лежал, одно ухо прижимая к подушке, а другое — прикрыв рукой, одуревая от несмолкающей какофонии звуков колющегося кафеля, уходящей в бесконечность.
Теперь понятно, почему они с Сэмом Берроузом так быстро снюхались. Одного поля ягоды, или, вернее, одного болота жабы. Я видел его в телешоу, а теперь вновь лицезрел на обложке журнала… У меня родился фантазм, замысловатый глюк: мозг Берроуза, бритый свод его черепа отсечен, а затем искусно заменен некой сервосистемой или контуром с обратной связью. И все это — с дистанционным управлением. Или же оно управлялось КЕМ-ТО, сидящим наверху, у контрольного пульта, конвульсивно щелкающим выключателями…
Кстати, об электронике. Просто удивительно, как могла придурковатая девчушка создать чуть ли не самое привлекательное электронное устройство? А вдруг где-нибудь на уровне подсознания она полностью ощущает свою ущербность, понимает, что внутри нее существует крупный недостаток — мертвая точка пустоты. И пытается его компенсировать…
На следующее утро мы с Мори завтракали в маленьком кафе недалеко от здания САСА. Только мы уселись друг против друга поперек этой забегаловки, я решил утрясти ряд вопросов:
— Скажи-ка мне, приятель, насколько больна твоя дочь в данный момент? Если Прис все еще под опекой психслужбы, то она должна быть…
— Такое состояние, как у нее, — неизлечимо, — ответствовал Мори, потягивая апельсиновый сок. — Это тянется всю жизнь. Болезнь может регрессировать, но может и усиливаться, переходя в более сложные стадии.
— А что, если они прогонят ее по тесту Бенджамена? Она попадет под закон Макхестона?
Мори покачал головой:
— Теперь они используют прибамбасы русских — тест Выгодского — Лурье с цветными кубиками. Ты даже не представляешь себе, как рано у девочки всплыла эта гадость. Можно сказать, что, покинув материнское лоно, она покинула и «норму».
— В школе я тоже проходил тест Бенджамена, — заметил я. — Тогда всех скопом загоняли тестироваться. Без обследования — никуда.
— Все правильно, — продолжил Мори, — если сделать вывод из того, что мне наговорили в клинике, то получается, будто сейчас ее нельзя считать шизофреничкой. Дурь крутилась у нее в голове где-то на протяжении трех лет. Им удалось привести ее в состояние, какое было у Прис примерно в двенадцать лет. А это уже не шиза. Значит, она не попадает под закон Макхестона — следовательно, может преспокойно разгуливать на свободе.
— Выходит, у нее невроз.
— Нет, они назвали это нетипичным или же латентным развитием. В сущности, пограничное психозу состояние. Оно может поплыть или в сторону невроза с навязчивой идеей, или же расцвести пышным цветом глубокого маразма, что и случилось с Прис на третий год в школе.
За завтраком Мори прочитал мне обширную лекцию по теории и практике треснутых мозгов, прямо как яйцеголовый из психушки. Сначала, мол, Прис росла замкнутой, ни черта из нее было не вытащить — специалисты называют таких детей «закапсулированными» или интровертными. У Прис сплошь и рядом были одни секреты и тайны — личный дневник, личные укромные местечки в саду. В девять лет у нее появились ночные страхи. К десяти годам они превратились в настоящие фобии, и девочка большую часть ночи бродила по дому. В одиннадцать Прис увлеклась наукой: приобрела химический набор и после уроков только им и играла. У нее совсем не было друзей, да и не похоже, что она в них нуждалась.
Подлинный кошмар начался в школе. Прис боялась входить в большие общественные помещения. Например, классные комнаты. Даже автобус внушал ей ужас. Когда со скрежетом закрывались дверцы, ей начинало казаться, что она задыхается. А еще Прис не могла есть на людях. Даже если один-единственный человек смотрел на нее, этого было достаточно. Она пряталась где-нибудь в укромном месте, как дикое животное, и там съедала свой обед. В то же время она стала преувеличенно аккуратной: каждая вещь должна была находиться в строго отведенном месте. Целыми днями девчонка без устали буквально вылизывала дом и мыла руки по десять раз на дню.