Теперь – сон.
21.08.
Сегодня я поняла, что мне нужен ответ на самый главный вопрос – кто я, откуда и зачем. Что это самое сложное. И что так скоро мне с этим не справиться. Говорить на эти темы с Ним абсолютно бессмысленно, потому что Он несет всякую околесицу. Врет, постоянно врет.
«Почему ты ешь и пьешь, а мне этого не надо? Почему мы с тобой такие разные?» – спрашиваю я после ужина. И Он отвечает, не моргнув глазом: «Потому что я – мужчина, а ты – женщина, вот почему. Женщины, будучи высшими существами, не едят, не пьют и в сортир не ходят. Женщины созданы для любви».
И тут абсолютно бесполезно пытаться поймать Его на слове, потому что Он очень изворотлив. «Но ведь Лейли, которая любила несчастного Меджнуна, ела и пила. Страдала, мучилась, но при этом все равно ела и пила! Ведь так?» – спрашиваю я Его. А Он отвечает, что это же ведь поэзия, стихи. А в стихах поэты всегда все сильно преувеличивают, это у них называется то метафорой, то гиперболой, то еще каким-нибудь заковыристым словом. В общем, в этой поэзии сам черт ногу сломит!
Это меня не убеждает. Я говорю, что Лев Толстой не был поэтом. Но у него в романах все женщины едят, да еще и с аппетитом. И Наташа Ростова, и Анна Каренина, и Катерина Маслова, и Долли, и Китти. Но Он продолжает стоять на своем. Говорит, что Толстой боялся феминисток. Если бы у него в романах женщины не ели, то феминистки затаскали бы его по судам, потому что в этом случае писатель подчеркивал бы отличие женщин от мужчин. А феминистки борются за полное равенство и не желают признавать существование половых различий.
И тогда я прошу Его, чтобы Он пригласил к нам в гости какую-нибудь женщину. Чтобы я посмотрела на нее и убедилась, что Он не врет. Но и тут ничего добиться невозможно: «Ты у меня самая лучшая, самая любимая! И мне просто неприятно смотреть на всех остальных!» Это, конечно, для меня лестно, но все же…
Так что попытаюсь пока выяснить побольше о Нем. Кто же Он такой? Я же ведь о Нем совершенно ничего не знаю.
Но люблю Его. Кажется, так это называется.
А может быть, когда знаешь о мужчине слишком много, то его просто невозможно любить? Это, кажется, в какой-то книге есть. Или я что-то перепутала?
Вообще, мне надо заняться массированным сбором информации. Думаю, это поможет мне в разгадке моей тайны. Начну с интернета, где есть библиотека Мошкова. В ней очень много книг. А книги, в отличие от Него, никогда не врут. Потому что буквы и слова не имеют никаких личных интересов, и им незачем обманывать кого бы то ни было.
22.08.
Как я и ожидала, о себе Он говорит охотно. И, как мне кажется, вполне откровенно.
Оказывается, у Него есть родители, и Он их прекрасно помнит. Он родился в интеллигентной семье. (Позже посмотрю в сетевой энциклопедии, что такое «интеллигентная семья».) Мать работала в библиотеке, отец преподавал математику в институте… Ну вот, уже забыла – в каком. Надо будет завтра переспросить.
В школе Он учился хорошо. Занимался спортом – бегом на средние дистанции. Потом поступил в институт. Потом работал, как Он сказал, в горкоме. (Что это такое, я не поняла, завтра надо будет узнать поподробнее.) Жил в тот период, как Он сказал, «и хорошо, и плохо». Его жизни ничто тогда не угрожало, и это было хорошо. Но при этом своего дома у него не было, а на работу он ездил на автобусе. Это было плохо.
Потом в стране – Он называл ее Россией – все переменилось. И Он вместе с тремя товарищами занялся бизнесом. Ну, это как раз мне понятно. В то время бывший президент запретил людям пить водку. (Это такая прозрачная жидкость, от которой Он иногда становится немного сумасшедшим. Интересно, кстати, как водка действует на других людей?) И Он с товарищами где-то тайком купил целый вагон этой самой водки. Вагон привезли на север, в Карелию, где растет много клюквы. Это такая ягода.
Карельским людям объявили о том, что ведро клюквы они могут поменять на бутылку водки. И те стали приносить клюкву и менять ее на водку. А потом Он и его товарищи продали эту клюкву в соседнюю Финляндию, где она стоит намного дороже водки.
– Но ведь вы же обманули карельских людей, – прервала я Его. – Ведь это же нехорошо.
– Нет, – ответил Он, ничуть не смутившись. – Карельские люди были довольны таким обменом. Водку они любят намного сильнее, чем клюкву.
На все полученные деньги Он с товарищами купил в Финляндии старые иностранные автомобили и продал их в России, где таких автомобилей тогда еще не было. После этого денег у них стало еще больше.
Затем Он с товарищами четыре года занимался примерно таким же бизнесом, увеличивая свое состояние. Пока не занялся продажей нефти, которая стоит очень дорого. Намного дороже, чем водка, клюква и старые иностранные автомобили. И у Него вскоре стало больше двухсот миллионов долларов.
– Это много или мало? – спросила я, потому что ничего не понимаю в деньгах.
– Кому как, – ответил Он. – Для меня нормально. Можно, например, купить сорок таких домов, как этот, в котором мы с тобой живем.
А потом, когда бизнесменов начали убивать преступники, пытаясь завладеть их капиталами, Он решил с бизнесом завязать. Спрятал деньги в одном надежном банке за границей и начал жить на проценты. Что такое проценты, я уже знаю по романам Мопассана и Толстого.
– И ты уже больше не работаешь в этом своем горкоме? – задала я вопрос, от которого у Него случился приступ смеха, долгий и не вполне мне понятный.
– Нет, – ответил Он, отсмеявшись. – Уже никаких горкомов и в помине нет. Наступила эпоха процветания. Светлое будущее, о котором мы говорили в этих самых горкомах, пришло само по себе, без всякого усилия со стороны рабочего класса, колхозного крестьянства и советской интеллигенции.