После ухода психологини я поинтересовалась, где рисунок.
— Чапа? Я ей его подарила. Она любит собачек, — простодушно ответила Аля.
Каждый день мне звонили. Из больницы — спрашивали, когда я привезу Алю вставлять штифт, из школы — спрашивали, как там Аля, из психиатрии — намекали, что ребёнка хорошо бы поставить на учёт. Учительницу я вежливо посылала, штифтам говорила, что завтра, а с психиатрами было сложнее. Какие-то они въедливые стали последнее время, во всё суют носы. Две недели нас мурыжила психологиня, приставая к Але с вопросом: «Деточка, что тебя заставило это сделать?» — пока Алина старшая и Арминэ не приволокли на аркане девчонку из Алиного класса. Я как раз пекла блины.
— К нам гости? — спросила я на пороге кухни.
— Вот пусть она всё расскажет! — рассерженно сказала Алина. У неё было обострённое чувство справедливости.
— А чего я, — буркнула девчонка и подтёрла пальцем сопли. — Это Гунявин с Пыжовым пусть рассказывают.
— Для начала ты расскажи, — медовым голосом попросила Арминэ. — Ты же рядом стояла. Тебе было хорошо видно.
Мне стало любопытно, и я погасила газ.
— О чём ты хочешь рассказать, Машенька? — спросила я. Эту девчонку я знала — забияка она была и двоечница.
— Как Алю в подвал столкнули, — пробубнила Машенька, возя ногой по полу.
— И кто же её столкнул? — дрогнувшим голосом продолжала я допрос.
— Гунявин Прошка.
— Просто так взял и столкнул?
— Ну, мы играли в фантики, она проиграла, а в подвал лезть не захотела. Ну, мы её и стали загонять…
Я вспомнила подвал, и мне чуть дурно не стало.
— Мы? Ты тоже загоняла?
— Не, я рядом стояла. Пыжов и Гунявин её в кольцо загнали, а она за лестницу держится и не лезет дальше. Мы её тогда по голове бить стали, а она кричит и всё равно не лезет. Ну, Гунявин тогда тоже в кольцо залез и ногой ей на руки наступил, она и упала.
— Тебя надо туда столкнуть! — крикнула Алина. — И Гунявова этого.
— Не кричи, Алиночка. А кроме тебя, Маша, рядом кто ещё был?
— Ну, мы все были. Второй а.
— То есть, весь класс видел, что Алю столкнули насильно, и все промолчали?
— Марь Иванна сказала, что она сама прыгнула.
— Но вы же видели. И ни один не сказал. А Алю обвиняют бог знает в чём.
— Марь Иванна сказала, что она сама.
— Значит, так, Маша. Сейчас мы все идём в школу, и ты слово в слово всё повторишь Марье Ивановне. А потом вернёмся и будем вместе есть блины.
Я думала, Марья Ивановна все замнёт, но нет. Ни одна учительница не откажется от возможности кого-то отругать, тем более если есть за что. Позже мне пришлось присутствовать на экстренном родительском собрании, куда были приглашены почётные гости Гунявин и Пыжов. Запомнила возмущённую реплику Пыжова: «А чё она отказалась лезть? Так нечестно!» Другана своего защищал, Прошку Гунявина. В его характеристике так и напишут: «Ценит честность, защищает дружбу». У нас всё так делается.
С Алей я тоже поговорила. Спросила: «Почему ты не сказала, что тебя столкнули?» — на что Аля ничтоже сумняшеся ответила: «Мам, ты что, ябедой меня считаешь? Сама же говорила: нельзя одноклассников предавать». Да, довоспитывалась я. Надо нравственную прозу выбросить в ведро.
Блинами я тогда Машку все-таки накормила, но дружбы у неё с моими не получилось. Психологи отцепились. Вроде бы всё устаканилось, но, просыпаясь по утрам, я думала, какие ещё гадости приготовила для меня жизнь, и ждала от каждого нового дня только плохого.
Я презирала газеты за их лицемерие и лживость, но по инерции просматривала всю местную прессу в поисках статейки под названием «Мать довела восьмилетнюю дочь до самоубийства» с указанием наших имён и фамилии. Мне так и чудились очередные перлы выпускников журфака: «Слава богу, отчаявшуюся девочку смогли спасти. С ней работают психологи».
С лёгкой руки Марьи Ивановны моему дому уже создали дурную славу. Со мной здоровались сквозь зубы, а за спиной шушукались: это та, у которой дочка пыталась покончить с собой. Тридцать восьмилетних балбесов, загонявших мою дочь в подвал, знали правду, и их родители знали, но никто ни слова не сказал. Прошкина мамаша так трогательно просила меня не подавать в суд, что её приняли бы в театральный без экзаменов. Да, судами я уже сыта по горло...
Приближался Новый год, нужно было шить платья девочкам и думать о подарках, а я глотала таблетки от давления. Муж у меня держался на честном слове и в любой момент готов был сорваться и улететь. Да ещё и травма у ребёнка.
Однажды из больницы позвонила медсестра и гневно меня отчитала: «Вы что время тянете? Хотите, чтобы кость срослась и пришлось её снова ломать под общим наркозом? Когда вы приведёте девочку на операцию?» — «Завтра», — ответила я и положила трубку. У меня было своё мнение об остеосинтезе при подобных переломах — срастётся безо всякого штифта ничуть не хуже.
И ещё одно событие произошло перед Новым годом, о котором необходимо упомянуть. Я уже привыкла вздрагивать при звуке телефонного звонка и была удивлена, услышав знакомый голос из детдома. Мне казалось, что эта тема закрыта навсегда.
— Я больше не могу брать детей!
— Но он так просится к вам.
— Вы шутите? Двенадцать лет — это много, через два года взрослым парнем станет, начнёт ходить на танцы и всё такое. Тем более у него такая репутация…
— Вы не могла бы просто поговорить с ним? Может, вы изменила бы своё мнение. К тому же двенадцать только завтра исполняется, вот как бы подарок ему будет, — рассмеялась директриса. Всё-таки было в ней что-то человеческое.
И она меня уломала, я таки поехала на эту встречу, хотя не собиралась брать новых детей. За последний год я пришла к выводу, что не всё в моих силах, и боялась не справиться. В глубине души я признавала, что мама права и я взвалила на себя слишком много, но я уже привыкла ко всем приёмным детям и любила их, как родных.
Я не отдыхала ни одного дня в году, ни одного часа в день, я забыла, каково это — читать книги или смотреть телевизор, и всё чаще замечала утром за завтраком, что пью пустой кипяток, так как забыла бросить в чашку заварку. Арминэ, моя помощница, взяла на себя ежедневное купание малышей и кормление кошек, и мне было совестно. «Отдохни, Арминэ, я сама справлюсь», — говорила я, на что двенадцатилетняя девочка неизменно отвечала: «Мама, это вам нужно отдохнуть. Я же всё понимаю». Так они с Алиной меня и звали — мама, но на «вы». Не знаю, что бы я делала без Арминэ.
— Я не буду хулиганить. Я буду ваших детишек защищать. Я сильный. Я помогать буду. Пожалуйста, я очень к вам хочу.
Его робкий голос не вязался с внешностью — передо мной в фойе детдома сидел толстый, криво обстриженный пацан совершенно бандитской наружности. У него были синяки на лице, и от него пахло дешёвым табаком. Его большие, грязные руки были покрыты наколками. Костяшки содраны в кровь. Интересно, об чью физиономию?
— Вася, ты уже почти взрослый. Понимаешь, что я с тобой не справлюсь?
— А со мной не надо справляться, я буду слушаться. Я курить брошу, ей-богу.
— Почему ты ко мне попросился? Почему не в другое место?
— Потому что вы меня возьмёте. А другие — нет.
— Ты знаешь, как мне некогда?
— Ещё бы. Я с девчонками созванивался.
(Ага.)
— Как у тебя насчёт воровства? Мне для детей ничего не жалко, просто не хотелось бы растить воришку.
— Ни копейки не украду, кто у своих крадёт, тот крыса.
— Не только у своих, а вообще ни у кого! Ни копейки, ни конфетки! Понял? Чтобы мне за тебя не краснеть!