Третьего ребёнка пришлось выпрашивать. Коля ворчал, что не прокормим, кризис, инфляция и вообще жизнь тяжёлая. То же самое говорили и все мои родственники, добавляя, что нельзя же рожать, как кошка. А я хотела большую, дружную семью. Что в этом плохого? Чем я согрешила?
Первая размолвка у нас с Колей произошла, когда я объявила о своей новой беременности. «Чем меньше срок, тем проще аборт сделать!» — вот были первые слова счастливого отца. (Неправда, кстати.) Моему возмущению не было предела, и я высказала ему всё, что думала.
Он заорал и потребовал, чтобы я избавилась от ребёнка. Я послала его к чёрту и ушла стирать. Для меня, помешанной на детях, аборт был равносилен убийству, причем убиваешь ты самое родное, что у тебя есть. Всё равно, что убить Алинку или Ваню. Так я этому дураку и сказала. В тот день я сильно охладела к мужу, и вернуть былую теплоту отношений мы уже не смогли. Пару месяцев он ещё надеялся, что я «образумлюсь», потом предлагал достать через друзей медицинское разрешение по блату, и лишь когда я снова взялась за вязание детского приданого, махнул рукой. Сказал: «Так ты…» — со всем возможным презрением.
Ещё раз повторяю, мужчины странные и нелогичные существа. Муж всей душой любил наших двоих детей, но при этом желал смерти третьему. Чем это объяснить? Здравым смыслом? Я впервые задумалась о других замужних женщинах, у которых всего двое детей. А где же тогда остальные — в той чёрной и холодной яме небытия, куда мой муж хотел отправить нашего второго сына? Эти женщины ходят на работу, ведут хозяйство, воспитывают детей… И стараются забыть, как избавлялись от лишних сыновей и дочерей. Обречь себя на подобные воспоминания? Да ни за что. Я обиделась на мужа, и попробовал бы кто-нибудь тогда мне сказать, что Коля прав! А он тысячу раз был прав, когда говорил, что детей нам достаточно.
Его интуиция работала лучше, чем моя. Надо было слушать мужа, как в Библии написано, нельзя было залетать в третий раз, но я же редкостная упрямица. Если бы знала, чем обернётся моё упрямство!
С удивительной лёгкостью родив двоих малышей, я не особо беспокоилась по поводу третьего и до середины срока таскала с огорода кабачки, переросшие и твёрдые как камень. Стояла поздняя осень. Я уже знала, что будет сын, придумала ему имя и связала зелёный комбинезончик, и мне в голову не приходило, что с ребёнком могут быть осложнения.
А они начались. Сначала мне стало плохо, и меня увезли на скорой. Пока я лежала на сохранении, с детьми возилась то моя мама, то Колина. Коля почти каждый день навещал меня и упрашивал избавиться от ребёнка, пока не поздно, чем только ухудшал моё состояние. Однажды я увидела у него на воротнике следы помады.
Потом врачи обнаружили у нашего ещё не рождённого малыша патологию, и мне пришлось пройти курс лечения. Уколы, капельницы… Брр. Но это было только начало. Свой первый настоящий кошмар я пережила через несколько месяцев в роддоме, и кто знал, что с этого момента моя жизнь покатится под откос.
Когда состояние моё и малыша — «плода», как его обзывали врачи, — стабилизировалось, меня отпустили домой, и дважды в неделю к нам домой приходила участковая врачиха. Коля прекратил бурдеть по поводу ребёнка, но ходил мрачнее тучи — наверно, у него там что-то не ладилось на стороне. Или, наоборот, ладилось, а я мешала.
Моя мама опять жила с нами, взяв власть в свои руки. Дети выучили слово «ата-та» и вместо «дразнить» стали говорить «дражнить». Свою любимую книгу стихов я однажды обнаружила в уборной вместо белого рулончика, порванную пополам. Концентрированный соевый соус неизменно оказывался в заварнике, залитый кипятком и сдобренный сахаром, и ничто не могло убедить маму, что это не чай.
Как-то вечером я заметила, что дети жмутся друг к дружке и боятся ложиться без света. После небольшого расследования выяснилось, что мама решила приобщить внуков к классике и, надев очки, прочитала им Гомера — главу про Циклопа. Я оставила им свет и разрешила спать в одной кровати, чем вызвала бурю возмущения у мамы. Гомер полетел в уборную к стихам. Излишне упоминать, что это всё происходило не молча…
По выходным на полчаса забегала Танька со своей Алинкой, выхлёбывала чай и рассказывала мне очередной случай из жизни своих знакомых, когда женщина умирала при родах. На прощанье она делала сочувственное лицо и говорила мне: «Ты это, крепись»…
В довершение всего Коля на своей иномарке вляпался в ДТП, у него отобрали права на полгода, и поездки в больницу теперь обходились в копеечку. Мне вызывали такси, а детей мама возила на автобусе. Злой как чёрт Коля вставал в четыре утра и до семи ремонтировал разбитую иномарку. Не без злорадства я отметила, что без машины его личная жизнь сильно осложнилась. Теперь он всегда приходил домой рано и голодный. Я держалась на автопилоте и как-то умудрялась готовить еду.
Памятуя о Гомере, я выкраивала перед сном двадцать минут, чтобы почитать детям Ирину Токмакову, после чего валилась в койку без задних ног. Мне никогда раньше не снились страшные сны, даже во время лечения нейролептиками, а теперь началось такое, что Голливуд бы позавидовал. За мной гонялись серые костлявые великаны, я летала над нашей деревней и не имела сил спуститься на землю, я проваливалась под пол сквозь кровать… Но хуже всего была старая бабка в лохмотьях. Она являлась регулярно и для своего возраста выглядела слишком энергичной.
Грубым, почти мужским голосом она выкрикивала оскорбления и обвинения, скакала вокруг меня и обещала, что скоро доберётся. Её жёлтый корявый палец даже днём маячил перед моим лицом, стоило лишь вспомнить о снах. Я попыталась рассказать об этом маме, но она истолковала мои видения по-своему. «Это Танька из магазина тебя сглазила, — твёрдо сказала мама. — Ноги её здесь больше не будет». Спровадив Таньку при первом же её визите, мама заверила, что теперь кошмары прекратятся. О том, что всю оставшуюся жизнь мне придётся ходить в Танькин магазин, мама забыла.
Действительно, на некоторое время бабка пропала, и я даже начала высыпаться по ночам. Но однажды она явилась снова, захохотала и вцепилась пальцами мне в горло. Я проснулась с криком в холодном поту. В ту же ночь меня увезли в роддом.
Третий ребёнок дался мне гораздо труднее, чем первые два. У врачей что-то пошло не так, и я потеряла сознание на столе. Когда очнулась, то не смогла пошевелиться от боли. Я лежала в палате под капельницей. «Больше не сможешь рожать!» — радостно сообщила мне дежурная нянька и упёрлась по своим делам. Я даже глаза не успела сфокусировать. Ни слова о моём ребёнке. Я попыталась закричать, но получился лишь сдавленный хрип. Два ужасных часа я лежала одна, мёрзла под простыней и мучилась не столько от боли, сколько от неизвестности.
Вдруг мой сын умер? Почему мне ничего не сообщили? Заходила пару раз молоденькая медсестра, молча меняла пузырёк на штативе и уходила, игнорируя мои попытки заговорить. После капельницы я почувствовала себя гораздо лучше, боль притупилась, мне дали-таки одеяло, но беспокойство о сыне сдавливало меня холодными клещами. В этот день, как назло, у врачей было работы невпроворот, и ко мне подошли только ближе к вечеру, да и то лишь после того, как я отказалась есть.
— Чего кобенишься? — недовольно проворчала врачиха. — Хочешь, чтобы молоко пропало?
— Где мой сын? — спросила я.
— У него аллергия. Да не делай такие страшные глаза, всё с твоим ребёнком в порядке. Завтра тебе принесут.
Я вздохнула с облегчением. На следующий день мне принесли Сенечку на первое кормление. Приехал Коля со своей мамой, привез мне апельсинов и коньяк для врачей. Поговорили ни о чём, Коля сделал козу ребёнку и пожелал мне скорейшего выздоровления. «Глаза Колины!» — умилилась свекровь.
Моя болезнь прошла быстро. Через два дня я уже могла ходить и выпросила у врачихи разрешение быть рядом с Сенечкой во время процедур. Детский организм выдал аллергию на одну из вакцин, и нам пришлось задержаться в больнице. Я была так рада, что сын выздоравливает, что о приговоре врачей почти не думала. Не до того было. Нас навещали, однажды мама пришла вместе с Ванечкой, и мы поговорили через окно. Муж упорно таскал апельсины, на которые началась аллергия уже у меня, а один раз припёр цветы, и другие мамаши посмотрели с завистью.