— Слушаю, — раздался гнусавый женский голос.
Я впопыхах рассказала о том, что видела, умолчав лишь о вине.
— Женщина, а он лекарства принимает?
— Н-не уверена, — промямлила я.
— Ну а что вы хотите. Без лечения у него наступило обострение, нужно класть в психиатрическую. Ему двенадцать уже исполнилось?
— Да.
— Хорошо, значит, можно удвоить дозу. С двенадцати дают взрослую. Теперь можно начинать колоть пролонги.
Я не знала, что такое пролонги.
— Доктор, вы думаете, они ему помогут?
— Женщина, я не знаю, помогут или нет, я не Нострадамус, но я знаю, что нельзя держать агрессивного сумасшедшего с другими детьми. Мы пришлём машину. Не говорите ему, а то сбежит. Ожидайте.
Я положила трубку. Вот и всё! В голове шумело, как после стакана вина. Деревянными руками я начала собирать Васькины вещи. Ох и тяжело даются иные решения!
— Мам, ты куда звонила? — спросила Аля. В её руке был самодельный меч.
— Не твоё дело, пошла в детскую!
Рюкзачок, купленный Васе на день рождения, никак не желал застёгиваться.
— Мам, не выгоняй Васю, он и меня учит. Чтобы я от старшеклассниц защищалась.
— Этого мне не хватало. Девочки должны играть в куклы, а не мечами размахивать. Пошла отсюда.
Алый темляк на мече всколыхнулся от ветра: кто-то открыл входную дверь. Аля убежала. Я поспешила встретить санитаров.
Что рассказывать? Как Ваню отрывали от Васьки? Как Ваське скрутили руки и затолкали в машину? Как мне говорили: «Женщина, уведите детей»? Дети действительно путались у всех под ногами и шумели. Этот драчун был у них кумиром, и никто не хотел с ним расставаться, но менять что-либо было уже поздно. Никогда не забуду, как посмотрел на меня Вася — без ненависти, без обиды, как на пустое место. Как на крысу. И ни слова не сказал.
Когда Ваську увезли, в доме резко воцарилась тишина. Дети попрятались. И тут меня шарахнуло: я потеряла сына. Пусть приёмного, пусть с плохими оценками, но сына. На стенах висели детские рисунки в его рамках, на столе стояли деревянные подставки, выточенные им. Я не усыновляла Васю, а всего лишь оформила временное опекунство, но, оказывается, успела привязаться. Покупала ему одежду, кормила его обедами, а теперь... Что я наделала? Дура, дура!
— Алло, нельзя ли взять Васю обратно, я погорячилась...
— Женщина, у вас семь пятниц на неделе. То заберите, то отдайте. Ребёнок не вещь. К тому же вы запустили его лечение, он получает усиленный курс терапии. Он сейчас не может ходить. Позвоните через месяц.
Вечером я впервые села за компьютер и набрала в интернете «пролонги». Ближе к полуночи набирала уже другие ключевые слова: «злокачественный нейролептический синдром». То, что я набирала ближе к утру, не могу здесь упомянуть, потому что это бросит тень на всю мою повесть, а я хочу, чтобы она была напечатана. Хочу, чтобы другие матери прочитали и не повторяли моей дурости.
Мне тридцать шесть, и я уже потеряла троих детей. Они живы, но я их потеряла. И если в случае с Егоркой и Арминэ ничего нельзя было поделать, то Васю я оторвала от себя своими руками. Что с ним? Перенесёт ли он «лечение»? Был момент, когда я и правда считала, что его нужно лечить, что врачам виднее, потому что они врачи — но теперь моё мнение уже не играет никакой роли. Даже если Васю мне и отдадут, то очень и очень не скоро.
На следующий день пришли мама и свекровь хором хвалить меня.
— Молодец, образумилась, — сказала свекровь. — А этих-то когда отвезёшь? На днях?
У Алины задрожали губы. Младшие хлопали глазами и переглядывались.
— Мне кажется, вам домой пора, — сказала я. — Ваня болеет, мне нужно за ним ухаживать.
Обе захотели навестить Ванечку и развлечь, но я сказала, что он спит. Свекровь поворчала, что её выгоняют из дома её же сына, и они ушли. У Вани была жесточайшая простуда, которая продолжалась несколько дней, и все эти дни он почти не выходил. Я дважды в день носила ему аспирин и тетрациклин, и таблетки исправно исчезали, но лицо у ребёнка всё равно было красное и распухшее от лихорадки.
Я с утра до вечера убирала, стирала и готовила. Дети не шумели, и тишина стояла, как после похорон. В последний день каникул Ваня был почти здоров. Он выглядел бледным, осунувшимся, но насморк прошёл, и сын спустился на кухню к ужину. На мои попытки заговорить с ним он не реагировал, и меня это задело. После ужина я поднялась вслед за ним в мансарду и потребовала объяснений.
— Мам, зачем ты Ваську сдала? — спросил Ваня вместо ответа. Он был безмятежен и странно расслаблен.
— Чем ты недоволен? Сам же хотел жить в отдельной спальне. Теперь она снова только твоя. Радуйся.
— Он был мне не просто братом, — глухо сказал Ваня, глядя в стену. — Он был моим учителем.
— Что за глупости. Твои учителя в школе!
— Нет, там ... у доски. А он — учитель.
Я решила проигнорировать словцо.
— Сынок, пойми меня правильно! Я хотела оградить тебя от жестокости.
— Не оградишь, мам. Я с ней завтра снова столкнусь, когда пойду в школу. И Алька столкнётся. Ты нас всех от дружбы оградила. Спокойной ночи.
— И не смей обзывать учителей! — крикнула я по инерции. Не говорить же сыну, что я раскаиваюсь и что мне самой плохо.
Что-то со мной произошло непонятное: за короткий промежуток времени я умудрилась поругаться со всеми детьми. То ли у них начался переходный возраст, то ли у меня — маразм. Как-то вечером Алина засиделась за компьютером допоздна. Все уже спали, а она щёлкала по клавиатуре. Когда после третьего предупреждения я услышала в ответ очередное «щас», то выдернула шнур из розетки.
— Мама, ну зачем? — завопила Алина. — Теперь же всё слетело!
— Утром доиграешь, — сказала я. — Тебе завтра рано вставать.
— Я не играла, я писала рассказ! А теперь два часа работы насмарку! — огорошила она меня.
— У нас вроде Ваня писатель, — только и нашлась я ответить.
— Оказывается, не только Ваня, — с апломбом сказала Алина и утопала в мансарду, вильнув хвостом.
— Может быть, его можно восстановить, — попыталась я её обнадёжить, но она уже захлопнула дверь в спальню.
Вот те на. Рассказ мне было жалко. Почему-то я думала, что за компьютером можно только тупо просиживать штаны, возможность полезной деятельности мне в голову не приходила. Не включить ли самой и не попытаться ли восстановить файл? Нет, сломаю что-нибудь.
А тут ещё и с Алей испортились отношения. Я втайне надеялась, что школа устроит выставку её рисунков, но вместо этого учительница написала в дневнике: «Не слушает. Рисует на уроках». Я начала прорабатывать дочь: дескать, учителей надо слушать, а на уроках не рисовать.
— Но, мам, у меня же одни пятёрки.
— Этого недостаточно! Нужно, чтобы ты слушала учительницу.
— Я слушаю.
— Нельзя одновременно и слушать, и рисовать!
— Почему нельзя? Я так лучше запоминаю. Вот, смотри!
Аля развернула передо мной блокнот с очень сложным рисунком, изображающем развалины в степи.
— Когда я рисовала этот камень, Марья Ивановна рассказывала, как складывать дроби, — Аля водила пальцем по рисунку. — Вот здесь она сказала, что дроби надо называть доли. А здесь начала орать на Пыжова.
— Чушь! Бредятина какая-то! Прекрати рисовать на уроках и сиди, сложив руки.
— Но я тогда не запомню...
— Карандаши отберу!
— Ну и пожалуйста, у меня есть планшет.
Застарелая усталость и угрызения совести превратили меня в ведьму. Я начала орать на детей. А тут ещё министерство образования ввело экзамены для всех классов, даже для малышей, и школьная нервотрёпка увеличилась в несколько раз. (Выпускники журфака говорят «в разы»). Матери ругались: «Вот не сдашь экзамен...»
Стоял май, пели птицы, всё цвело, но дети этого не видели, они сидели в четырёх стенах и готовились к экзаменам. Мне как-то совестно было даже выйти во двор и лишний раз понюхать сирень. По двору бегали только Тиша и Эля, и я поминутно одёргивала их: «Потише! Не мешайте заниматься старшим!» Сеня готовился поступать в подготовительный класс и тоже целыми днями просиживал за учебниками.