– А вот подглядывать нехорошо. Ты когда к себе ушла?
– Рано, еще в доме все спали.
– Тебя никто не видел?
– Нет.
– Тогда зачем сказала Марье Ивановне, что приходила ко мне?
– Как же можно маменьку обманывать? – подняла она удивленно брови. – Родителей обманывать грех.
– Правда? – удивился я. – А как же сон о юнкере, о нем ты тоже рассказала?
– Нет, конечно, зачем я буду сны пересказывать? Это же было не наяву, а как бы понарошку. Вот если бы я тогда проснулась, то непременно сказала.
Логика у нее была железная, и что меня тронуло, чисто женская.
– А если я тебе приснюсь, тоже не расскажешь? – на всякий случай спросил я.
– Конечно, не расскажу, зачем же зря маменьку волновать, вдруг она невесть что подумает, – спокойно объяснила она. – Кабы она сам вдруг увидела, то тогда иное дело.
На этой минорной ноте наш разговор прервался. В буфетную подталкиваемый сзади Филимоном, вошел мой возчик. Был он, как мне показалось, слегка пьян и вполне доволен жизнью. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Мужик оказался в центре общего внимания, мог сколько угодно хвастаться и врать, да еще и принимал за это угощение.
При виде нас с княжной он немного смешался, но быстро оправился, независимо подошел и без особого почтения поклонился.
– Доброго вам здравия, барин и барышня, – сказал он и вопросительно смотрел, недоумевая, зачем его позвали.
– А скажи-ка, друг мой ситный, – строго спросил я, – ты, что это за сказки обо мне дворне рассказываешь?
– Я сказки сказываю? – удивился он. – Никому ничего я не сказываю, а если добрые люди спросят то, что ж не ответить, не зря же нам Господь язык даровал.
Честно говоря, другого ответа я от него не ожидал и сразу задал более конкретный вопрос:
– Тогда расскажи, как я заколдовал твою лошадь? – попросил я.
– А я почем знаю? – еще больше удивился он. – Мне о твоем, барин, колдовстве ничего не известно.
– Не известно? – переспросил я, заглянул ему в глаза и с неотвратимой реальностью, понял, что в любом случае в этом споре проиграю.
Нет на земле силы, которая заставит этого человека говорить не свою собственную правду, замешенную черте на чем, дурости, фантазиях, непонятных мне суевериях. Ни малейшей тени вины или сомнения в собственной правоте в его слегка осоловевших глазах, я не заметил.
– Неизвестно, – неспешно, подтвердил он. – Я, барин, человек православный и на все праздники в церковь хожу. Можешь, у кого хочешь спросить. На Покров даже как полагается, причащался. А если кто на меня напраслину возводит, то Бог ему судья, его на том свете черти заставят сковородки лизать.
– Понятно, значит, я твою лошадь не заколдовал?
– Как же не заколдовал, когда заколдовал, она что сама по себе на ровном месте падала? – удивился он.
– А может быть она падала оттого, что ты ее вовремя не перековал? – начиная терять терпение, поинтересовался я.
Такая мысль ему в голову не приходила, и пришлось включить мозги, чтобы в ней разобраться, однако Гордей Никитич легко справился с задачей и с непробиваемой прямотой объяснил:
– Так раньше же не падала, ну может когда, и спотыкалась, а то чтобы падать никогда! – твердо сказал он. – Мы тоже, не первый год живем, и в своем полном праве! Ты у нас на селе кого хочешь, спроси, хоть у немца управителя, хоть самого попа, кто из всех мужиков наипервейший хозяин, тебя всякий на меня покажет.
– Ладно, – прекратил я бессмысленный спор, – и что ты дальше собираешься делать?
– Этого мне знать, не дано, как я тоже заколдованный. Моя бы воля, давно к бабе на печке под бок лег, да вот никак не могу. Придется здесь горе хлебать и на чужбине мыкаться, – спокойно объяснил он. – Против твоей воли у меня нет силы.
– Значит опять виновато мое колдовство? – поинтересовался я.
– Этого нам не ведомо чье, твое или еще кого, напраслину наводить не буду, а вот только чую, не попасть мне теперь домой, видно такая судьба по чужим людям горе терпеть.
Княжна Марья смотрела на нас в оба глаза, уже не зная кому и чему верить, а буфетчик Филимон вновь покрылся холодным потом, вытаращил глаза и заиндевел от ужаса.
– Ну, этой беде я помогу, – сказал я. – Колдовать я, может быть, и не очень умею, а вот переколдовываю лучше всех. Сейчас я с тебя колдовство сниму, и ты вместе с князем Николаем Николаевичем, поедешь с французами воевать. Забреют тебе лоб, дадут ружье, и вперед, с песнями!
Мужик, внимательно меня выслушал и надолго задумался. Похоже, перспектива стать солдатом его не испугала. Мы втроем ждали в разной степени заинтересованности, что он теперь скажет. Рассудив ситуацию, он принял единственно правильное решение.
– Это, барин, никак не возможно. Я бы с нашим большим удовольствием, но никак не смогу. Я ведь не сам по себе, а государевый крестьянин, к тому ж семейный. Мне такое совершать никак не позволительно. Рад бы в рай, да грехи не пускают!
Одержав маленькую дискуссионную победу, он потерял к разговору интерес и, не скрывая нетерпения, ждал, когда мы его отпустим.
Мне ничего не осталось, как воспользоваться своими мистическими способностями.
– Ничего, я тебе особую бумагу выправлю, что ты был заколдован и против своей воли пошел на войну. А теперь иди, собирайся в дорогу, в ночь и пойдешь воевать.
Только теперь до моего приятеля начало что-то доходить. Он тревожно посмотрел сначала на меня, потом на княжну, с явной надеждой на ее заступничество, и опять попытался отговориться: