Сама она хотела назвать сына Родионом (здесь ассоциации глубже, на уровне Родиона Щедрина, заметим, не Родиона Нахапетова). После долгих торгов и уступок, затянувшихся на недели, младенцу, наконец, дали имя Роман. Потом всю жизнь Ксения с упорством неуступчивого москаля (пошла в бабушку) говорила в доме по-русски, отец – твёрдо по-украински. Малыш плавно перетекал из одного языка в другой.
Свадьба у сына была, как у всех, но чуть запнулись на венчании. Долго не раздумывали. Семья жениха – православные безбожники, в церковь не ходили, не из принципа и убеждения атеистов, а просто так, родители не научили. Поэтому решение венчаться у католиков к дискуссии не привело и обсуждалось вяло. Так что со стороны жениха возражений не последовало, но некоторая напряжённость возникла на чисто языковом уровне. «Не буду же я, как баран стоять, слушать, кивать головой и говорить иген, то есть «да», и не понимать при этом ни слова. Мало что они мне там наговорят, – запротестовал, заумничал жених.
Отти Янош (что, значит, святой отец), молодой римо-католический священник, выслушал сторону жениха, подумал и принял соломоново решение. Венчание благополучно прошло с учётом обоюдных интересов: на венгерском и украинском. Дело было даже не в языке. Двуязычие тут обычное дело. В церкви правили воскресную службу на словацком и венгерском. Дело было в консенсусе.
Во время церемонии присутствующие стороны крестились каждый по-своему: кто справа налево, как требует православный протокол, кто слева направо. Слово «аминь» на обоих языках звучало почти одинаково, но на маленькие расхождения никто, даже Всевышний, внимания не обращал. Перед ним, знал он точно, все равны и едины.
Пошёл дождь, прогнал младшего Шони со двора. Вообще-то они оба Шандоры, на наш лад, Александры. Санька капризничал. Эржика опять поджала губы и пожаловалась: «Видишь, не слушается. Тешик, пожалуйста, скажи, что мне делать с этой ребёнкой? – и неодобрительно покачала головой. Фраза повисела в воздухе, подержалась, потом склеилась, согласовалась. Ксения подумала, пожала плечами и засобиралась домой.
– Не спеши, посиди ещё. Дождь сильный.
Ксения переждать непогоду не решилась. Сливовица в недопитой бутылке вкусно пахла на всю кухню. Амбрелла у тебя есть? – заволновалась сваха.
– Есть, – открыла Ксения складной зонт и вышла в дождь.
Церемония венчания зацепила за живое так, что пришлось отстать от свадебного кортежа, временно выпасть, посидеть на городской лавочке в сквере, собрать себя в кучу. В далёком детстве весёлой ватагой они бегала в этот единственно действующий во всём городе храм просто из жадного любопытства. Тут было сумрачно, пахло старым, обжитым деревом и ладаном. Ксения с подругами поднимались по крутой деревянной лестнице на этаж выше, смотрели, как дышит звуками орган, сухо постукивают педали, шелестят то черные, то белые длинные, как пальцы, аккуратные клавиши. Музыка заставляла их думать о чём-то важном и значительном. Внизу, локоть к локтю, как в школе за партами, плотно сидели и молились прихожане. Чинные мадьярки прятали лица под шляпки с вуалями, складывали перед собой руки, мяли косточки чёток и слушали длинные проповеди на своём языке. Это потом Ксения прочитает у закарпатского поэта: «Ішли міські угорки в чорнім драпі, Пливла стара напудреність лиця»… и узнает старушек своего детства. Поэт слыл отшельником. Жил высоко в горах. У него были пугающе живые, бесконечно движущиеся брови, как будто ими, как сенсорами, он чувствует насквозь родную закарпатскую землю.
Прошло почти два десятилетия. Чужой римо-католический собор книжкой распахнул тяжёлые двери перед детьми Ксении. Вместе с ними в храм ступило всё позднее летнее солнце. Неугомонное, оно прожекторами ударило по проходам между рядами скамей, проникло сбоку, через витражи, осветило иконы, лепнину, лампадки, священника, гостей, нарядных ангелов-детей, родственников, просто зевак. Оно заиграло в мозаике окон, вырвало из полумрака знакомые с детства уголки. Ксения зажмурилась: настоящее, прошлое, будущее, встретились и узнали друг друга.
Волынскую бабушку дружно звали Дичихой поседевшие дети, внуки, правнуки, соседи и знакомые. Настоящее имя её вспоминали редко. Оно поблекло и стёрлось от времени, как деревянные перила, а потом само по себе ушло, забылось. Фамилию она носила Дик, но по-польски, как убеждала её обладательница, произносилось не так просто, сложней. Дзик – действительно звучало значительней, мгновенно взрывалось и потрескивало, как зажжённая спичка. Само слово напоминало Ксении игрушечную полосатую юлу, дзигу, которая если умело раскрутить, то вращалась, как настоящая фигуристка на одном коньке долго, до мельтешения в глазах.