Но с общением всё же снова вылезли вилы: вояки категорически не желали признавать командира за "своего", от Наташки, как от собеседницы, толку было мало, и если бы не Михалыч...
Личность эта заслуживала отдельного рассказа. Артём не без оснований полагал, что этого пятидесятилетнего застарелого алкоголика подсунули ему довеском, как напоминание о прошлом, чтобы жизнь мёдом не казалась. По немыслимой случайности, медик оказался одним из немногих, кто без последствий для своих мозгов выдержал практику молодого "контролёра". Хотя было б странно, если бы не выдержал - в тот момент, когда Нимов взгрел полчасти, Михалыч изволил дрыхнуть пьяным сном и проснулся он лишь тогда, когда тот покинул эту местность, уйдя неведомо куда. До Михалыча комиссия по расследованию произошедшего особенно не докапывалась, благо знала его как облупленного ещё со времён Института, более того, два члена комиссии были ему обязаны жизнями.
И вот теперь этот колдырь стал единственной отдушиной. С ним можно было поговорить за жизнь, пофилософствовать на пьяную голову и спросить совета по особенностям этого места. Михалыч, хоть и обладал крайне склочным характером, но знал об этих краях более чем дофига, и потому как источник информации был бесценен. Медиком он был от Бога, в чём Якушев сравнительно скоро убедился, когда на территорию части непонятным образом забрела подранная химера. То, что существо было смертельно ранено неизвестно кем, выяснилось позже, но даже в этом состоянии с неё сталось прилично покромсать ногу одному из бойцов. Якушеву довелось затем присутствовать при операции, когда Михалыч зашивал рану пострадавшему. Боец орал, несмотря на приличную дозу обезболивающего, Михалыч матерился, но дело своё делал, порой приговаривая, что если бы не деньги, то работал бы он сейчас с неким Витальичем. Якушев с вылеченным бойцом, после того случая, накрыли поляну. Боец искренне желал выразить свою благодарность, однако Артём имел на ту попойку более куда более практичные виды. Задачей своей он ставил разговорить медика, поскольку нутром чувствовал, что тот много чего знает такого, что могло бы пригодиться в дальнейшем. Михалыч с радостью выпивал, Артём подливал. Однако, невзирая на все расспросы, пусть и по пьяной лавочке, Михалыч держался кремнём и о некоторых моментах своего прошлого предпочитал не вспоминать, отмахиваясь общими и ничего не значащими фразами.
Незаметно прошла осень, наступила зима. Якушев, в порыве приступа командного самодурства, устроил торжественное построение на День Конституции. Вроде как положено, да и с боевым духом по приходу пусть и лёгких, но холодов, в части стало совсем туго. Толкнул пафосную речь, преисполненную штампов, сорвав жидкие, но положенные в таких случаях аплодисменты. Двадцать вояк, под хрип древних матюгальников, старательно пытавшихся воспроизвести "Триумф Победителей" ("Славянку" Артём суеверно не признавал) с подключённого к системе оповещения мобильного телефона, прошлись не в ногу мимо импровизированной трибуны торжественным маршем, порой поскальзываясь на подёрнутых льдом от ночного заморозка лужах. Галочка о проведении воспитательной работы была поставлена. Видимость несения службы наличествовала, а любая инспекция была бы довольна если уж не качеством оной работы, то хотя бы фактом её наличия.
Рутина незаметно затягивала. Артём удивлялся, как из пылкого нрава юноши он превратился даже не в штабную крысу, а в некое подобие каптёрщика, которому от жизни не нужно ничего, кроме возможности поспать в служебное время. Решив бороться с тотальным расслабоном в части, он начал сам заступать на ночные дежурства, дабы доказать всем остальным делом, что он именно боевой офицер, а не что-то такое бумажно-паркетное.
На свою голову.
***
- Михалыч, ну хоть ты, как ветеран, объясни.
Зимние вечера, несмотря на мягкость этого времени года в этих краях, нагоняли тоску и уныние. За весь прошедший ноябрь не было ни одного солнечного дня. Туманы и сырость от постоянной мороси полностью пропитали всю жизнь части. Бороться с душевным упадком Артём решил прогулками перед сном, завуалированными под вечерний обход, но достаточно быстро ему это надоело: мокро, промозгло, и сапоги потом от грязи отчищать приходится. Душа требовала общения, вот только подходящих собеседников по-прежнему не наблюдалось: почти все как один демонстрировали замкнутость и отчуждённость, когда дело не касалось служебных моментов. Исключением всё так же являлся медик, однако вся его общительность прорезалась исключительно в его же нетрезвом состоянии; Артёму же хотелось нормальной беседы, а не пьяного базара и демагогии, но на безрыбьи, как говорится...
- Тём, ты задрал уже. Я тебе в сотый раз говорю: у меня контракт. Мне сказали к тебе в подчинение идти, я ответил "есть", хоть и гражданский. Сказали бы идти к кому другому - пошёл бы к нему. Мне эти ваши субординации и кадровые заморочки до одного места. Я своё дело делаю, а на всё прочее мне посрать, лишь бы деньги платили...
Где-то на первом этаже кто-то из вояк насиловал гитару. Судя по нетрезвому рёву, сдавший дежурство наряд отдыхал. Изрядно поддатый голос вещал про суровую армейскую жизнь, строгое мужественное командование и верный автомат. Звенели стаканы, кто-то подвывал, пытаясь выставить это подпевками. С прискорбием пришлось констатировать факт, что понятия "трезвость" и "группа силовой поддержки" в этом месте снова несовместимы, в точном соответствии анекдоту про приснопамятный автозавод и проклятое место. Меньше всего Якушев хотел сейчас проводить воспитательную работу, понимая, что будет попросту послан, невзирая на звание и должность, потому предпочёл, по старой памяти, завалиться на пост мониторинга. Какими судьбами туда же занесло Михалыча, оставалось загадкой, хотя Якушев заподозрил, что тому банально нечем заняться, а, скорее всего, попросту скучно. Дежурный тупо пялился в экраны, с чавканьем поглощая быстрорастворимую лапшу, Артём курил, Михалыч раскачивался на стуле.
- Тём, я тебе как старый человек скажу, не засирай себе мозги. Вспомни, чем закончилась наша "Гаврилиада": служил, твою мать, Гаврила командиром. Всю часть Гаврила задолбал. Точнее сказать, продолбал. Классика вечна. И где сейчас наш Гаврила? В дурке, мля. А всё почему? А потому что не хрена лезть в то, о чём имеешь поверхностное представление. Теория - это хорошо, но практика... - Михалыч, с выражением занудства на лице, продолжал качаться, стул печально поскрипывал. - Ты думаешь, что я алкаш? Допустим, ты прав. Но ведь живой, в отличие от всех тех трезвенников. И, заметь, что если бы Гаврилов не занимался самодеятельностью, а позвал для консультации хотя бы меня, то был бы он сейчас в полном ажуре, а не пускал бы слюни, сидя в инвалидном кресле, замотанный в смирилку что та мумия. Всего-то стоило ему проверить, что у того жмура в аптечке было, а не положиться на её описания в документации. Ну конечно - Михалыч же алкоголик, чего он там дельного-то по пьяни насоветует. А я, между прочим, эту документацию вдоль и поперёк изучил, только что-то не припомню в ней таких вот капсул, на которых цифры разные нацарапаны, и под которые места отдельного в аптечке не выделено. Но так он же у нас типа командир, целый офицер ФСБ - не хрен собачий. Нету, говорит, там у него ничего такого, и быть не может. Я ему, придурку, говорил, что жмура того обшмонать надо с головы до пят, и не важно, какой он разговорчивый и адекватный, но так Гаврилов же у нас лучше всех знает, что к чему и как. Мужик шатался по Аномальным чуть ли не месяц, что у него в мозгах творилось - в страшном сне не приснится. В результате вколол себе какой-то дряни, а наш дикорастущий чекист вещает мне за психологию. Мол, разговорю его, сам всё расскажет. Знаток человеческих душ, ядрён батон. И где теперь этот знаток? Тём, вот только ты таким не становись. Я понимаю, вояки на тебя хрен кладут, но тебе с ними детей не крестить. Приказы выполняют, а другого от них не требуется.
Якушев молча встал и поставил чайник, про себя размышляя, что проводить границу между описаниями жизненного опыта Михалыча и его же пьяным бредом становится всё труднее. Но дело было вечером, и делать было совершенно нечего.