Говорили, что дочь мастера была невероятно красива. Одни отзывались о ней, как о светлом, невесомом и добродетельном ангеле, другие - как о злобном, жадном и беспощадном дьяволе. Снаружи она была светом, изнутри же всё поглощала её бездонная тьма. Говорили, что она была капризной, распутной и подлой и не знала, что такое честь, любовь и почтение, но мастер любил дочь больше жизни, ведь она было его лучшим и прекраснейшим творением, а я становилась всего лишь её неумелой обездвиженной копией.
К рассвету следующего дня мастер завершил своё новое произведение. Так я была рождена из вязкой фарфоровой массы, редких камней и человеческих волос и крещена невыносимой болью, отчаяньем и безысходностью.
- Ты прекрасна... - прошептал мастер, пальцами прикрыв флиртующие кукольные глаза. - Спи... Ты не будешь бодрствовать днём. Дневные дети слишком безлики и озабоченны чужим, чтобы понять и смириться с неповторимой красотой моей дочери. Твой мерцающий взгляд будет сиять только ночью, для твоего покорного измученного отца и создателя.
Мне было всё равно: разве куклы умеют спать? Но мастер хотел, чтобы я спала, поэтому с каждым новым рассветом он закрывал мне глаза. Я продолжала сидеть все дни напролёт и казалась умиротворённо спящей, но с каждой новой звездой после заката наблюдала за ужасными чудовищами, пирующими в соседних окнах. Они прятались среди теней, меняли форму и оттенки, переливались, сливались воедино и снова разделялись. Они притворялись людьми, скажем, добрыми самаритянами, заморскими гостями или добросердечными семьянинами, но всё равно оставались чудовищами.
Часть вторая. О дочери мастера и о сыне мастера.
Часть вторая.
О дочери мастера и о сыне мастера.
- Ты прекрасна... - повторил мастер, любуясь моим прохладным и гладким фарфоровым телом. - Но красоте непозволительно обнажать себя полностью, - и он принёс из соседней комнаты длинное белоснежное платье и забавные тёмно-коричневые башмачки на острых каблучках.
Облачив меня в подвенечный саван, он не мог отвести блаженного взгляда от своего создания и опустошённо, устало продолжал любоваться.
Её платье было мне велико и широко. Я "тонула" в белоснежном многослойном кружеве и в разрушенных девичьих грёзах. Он любовался ею, но не мной. Хотя мастер и постоянно повторял, что я прекрасна, но я никогда не видела себя в зеркале, да мне это было и не нужно. Я видела, как она смотрит на меня с потускневшего, выцветшего портрета, стоявшего на обшарпанном дубовом столе. Я продолжала сидеть в полуразвалившемся кресле, бледная и обездвиженная, с закрытыми глазами. Я будто спала, спала для него, а отец любовался мною. И это беззаветное, отчаянное любование было единственным, что держало его здесь.
Новый безликий день тихо улетел за горизонт, и чернота сонного вечера постучала в пыльное окно. Мастер открыл мне глаза. Тишину, сонно царившую между нами, прервал глухой несмелый стук. Дверь затряслась от удара и ветхости. Спустя минуту в комнату ворвался взволнованный незнакомец. Он стоял, тяжело дышал, и я не видела его лица, но почему-то мне показалось, что этот человек молод и привлекателен - настолько услаждающим был его голос. Мастер же, обычно усталый, печальный и тихий, пришёл в ярость: чувство горечи и желание мести захлестнуло его. Он обвинил вечернего гостя в убийстве. Незнакомец же только вызывающе усмехнулся и надменно промолвил, что хоть он и не совершал того, в чём его обвиняют, но не может унять своей радости, что такую тварь, какой была она, сжили со свету. Тогда мастер вышел из себя и ударил гостя настолько сильно, что тот, пошатнувшись, упал в мою сторону.
Юноша обхватил голову руками, то ли от внезапной боли, то ли от нахлынувшего недоумения, рассмеялся ещё громче прежнего и тяжело поднялся на ноги. Когда его дрожащий взгляд случайно скользнул по мне, лицо исказилось от страха и ненависти, но даже в таком необузданном и неприглядном состоянии я признала, что он невероятно красив. Мгновением позже мы осознали, что чересчур похожи: наши глаза блестели одинаково, наши губы дрожали в такт друг другу, наши плечи были неестественно бледны и остры. Его зрачки расширились и как-то колко, нет, скорее злобно, засверкали. Он только и смог процедить сквозь искривлённый от отвращения рот: