Сестра молча присела на краешек кровати, поправила подол и потянулась к початой бутылке вина.
- А ведь я ещё не испила своего греха до дна, - она улыбнулась и протянула мне бокал. - Выпьем на брудершафт?
Я согласился, наблюдая, как мирно плещется алая густая жидкость.
- За верность!
- За... - хотел было повторить я, но осёкся, увидев как из-под длинных шёлковых локонов сестры выглядывают массивные серьги, сплетённые из розового жемчуга. Около двух лет назад один весьма состоятельный араб вознаградил меня за отличную службу, и я привёз их в подарок жене.
- Эти серьги, - в недоумении прошептал я.
- Да. Тебе нравится? Правда, они мне подходят? Смотри, как розовый цвет оттеняет белизну моей кожи - в самый раз! Будто настоящая принцесса из книжных иллюстраций!
- Сними их немедленно!
- И не подумаю. Они всё равно никому не принадлежат.
- Неправда, это был мой подарок жене! Как ты посмела трогать её вещи?!
- Жене? Которая испустила дух уже как год назад? Это ведь нечестно, братик, чтоб столь драгоценные вещи пылились в небытии в знак принадлежности призраку. А если бы ты уж так желал, чтобы она до сих пор носила твой подарок, то следовало положить эти серьги ей в гроб!
После этих слов ту едва уловимую мимолётную оттепель, что внезапно ворвалась в душу, сменил холод. Та крохотная пламенеющая искра любви, вновь рождённая в сердце, погасла, чтобы никогда уж более не возродиться.
Накопленная бушующая во мне ярость заставляла кровь приливать к вискам, капельки пота выступали на лбу, то стекая по коже, то заканчивая свой путь в ранних морщинах. Я терял всё человеческое, освобождал животное и упивался этим чувством. Больше не осталось ничего, что могло бы сдержать меня и, упиваясь собственной неуязвимостью, я сорвал жемчужную серьгу с левого уха сестры. Она вскрикнула, то ли от неожиданности, то ли от внезапной боли, а розовые округлые бусины, не выдержав грубой руки, разлетелись фонтаном по комнате.
Все.
Кроме одной, достаточно крупной. Жемчужина скользнула на дно бокала и исчезла в кровавом хмеле, но тогда, ослеплённый новыми чувствами, я не придал этому значения. Сестра была крайне напугана непривычным моим поведением и, казалось, вот-вот заплачет, прижимая тонкую руку к разорванному кровоточащему уху. В своём оцепенении она походила на искажённую дрожащей рукой мастера фарфоровую куклу, казалось бы, с идеальными деталями, но вызывающую, при этом, отторжение. Лёгкая, почти летящая, белоснежная сорочка обагрилась: кровь и вино вплелись в затейливые узоры, кроваво-алыми цветами пронизывая силуэт сестры и одурманивая пряными ароматами.
- И всё же я выпью за верность! За обещание, которое ты позабыл, братик! - и она, мучимая безысходностью и отчаяньем, жадно осушила бокал.
Я молчал, разъедаемый едкой ненавистью и отвращением. Как же она была отвратительна в своём твёрдом стремлении сохранить детские бессмысленные клятвы.
Я очнулся от частых хриплых всхлипов сестры. Что-то случилось. Только что? Я что-то упустил из виду: она задыхалась, хватала себя за горло, корчилась и дрожала, будто испила смертельного яду, а не шального вина. Увидев, как её глаза судорожно закатываются, бесцельно блуждая в глазницах, мне стало жутко. Я резко отпрянул на другой конец кровати, подавляя несносное желание спасти её. Нет, сегодня она получит своё наказание. Своим бездействием я выполнял приговор.
Она тянула в муках ко мне руки и молила о спасении. Но я не тронулся с места, зная, что настал час расплаты. Сестра подползла ко мне, всё ещё мучимая судорогами, и холодеющими, вспотевшими, еле подвижными пальцами взяла мою руку. Что-то изменилось в её взгляде... Это был взгляд того, кто потерял веру, кого предали и уничтожили.
- Я не оставлю тебя никогда, братик. Где бы ты ни был, я буду смотреть на тебя, и ты не сможешь забыть о данном обете...
Казалось бы, эти слова могли разжалобить кого угодно, но во мне они пробудили сильнейшую ярость. Где-то глубоко в душе я понимал, что она не хотела оставлять меня, чтобы продолжать бесконечно мучить.