Когда яма показалась достаточно глубокой, Таша выбралась и столкнула тело вниз. Механическими движениями засыпала могилу. Уронила лопату — куклой, у которой кончился завод. Отойдя к яблоням, сорвала три тонкие ветви; перевязав их травинкой, добавила ещё одну, образовавшую круг.
И, вернувшись к могиле, положила на мягкую землю своими руками сделанный крест.
Какое-то время она ещё стояла, глядя куда-то вперёд: пока её тонкая прямая фигурка терялась в яблоневой тьме, густевшей под диском восходящей луны.
А потом перегнулась пополам, упала на колени, скрючилась на земле и зарыдала — до кашля, до боли в горле, кусая руки. Почти без слёз.
***
— Таша, домой!
— Мам, ну ещё чуть-чуть!
На прощание черёмушник* раскрасил сад яблоневым цветом. Сиреневые сумерки ласкали сонные шершавые стволы. Ветер сыпал лепестки на каменную дорожку, по которой трусил изящный снежный жеребец с юной всадницей: Таша упрямо направляла коня на тропу, а тот с не меньшим упрямством норовил свернуть на травяной ковёр, зеленевший под яблонями.
(*прим.: третий месяц весны (аллигранский)
С террасы дома за ними наблюдали две женщины.
— Балуешь девку, Мариэль, — покачала головой одна, пышущая румянцем и здоровой полнотой. — Мои мелкие носа из дому не кажут, как солнце зайдёт… я уж про лошадь и одёжку не говорю.
— В наших садах ей ничего не грозит. — Вторая помешивала чай; тёмные кудри оттеняют аристократическую бледность, морщинки у рта и меж бровей не портят строгой красоты точёного лица. — Лэй, чай стынет.
— При чём тут «грозит»? Детям после захода спать положено.
— Кем положено?
Что ответить, собеседница не нашлась — но, опуская чашку, досадливо стукнула донышком о столешницу, качнув настольный светильник: шарик ровного золотистого света в медной резной оправе.
— И вообще рано ей на коня, — помолчав, снова заворчала Лэй. — Ладно, пони купила. Приспичило, чтоб дочурка лихой наездницей была, — так и быть. Но в девять на льфэльского жеребца пересаживать…
— Таша берёт барьеры в полтора аршина, а выше пони прыгнуть трудно. — Свой чай Мариэль пригубила, словно вино вековой выдержки. — Если в настоящих условиях ты не можешь добиться большего, значит, настала пора двигаться вперёд.
Лэй только хмыкнула, прежде чем сменить тему:
— Как младшенькая?
— Спит.
— А вообще как?
— Прекрасно, — в голосе Мариэль слышалась прохладца осеннего утра. — Таша, всё, домой!
Девочка не стала возражать: ловко соскользнула с седла и повела жеребца в конюшню.
— Сама рассёдлывает?
— И чистит, и кормит. — Мариэль всматривалась в белоцветную яблоневую даль: отсюда границ сада было не разглядеть. — Хорошее нынче лето. Думаю, урожай выйдет неплохой.
— Да что им будет, альвийским яблоням-то? У Фаргори и в скверные лета дивные яблоки вызревали. И сидр лучший во всём Аллигране. — Лэй вздохнула. — Недаром ведь к королевскому двору везут.
Мариэль промолчала.
Лишь морщинки у сжатых губ вдруг проступили отчётливее.
— И чего ты наше величество так не любишь? Славный король. — От Лэй не укрылась ненависть, звеневшая в этом молчании. — Всё злишься, что теперь не благородная лэн*, какой при Бьорках была?
(*прим.: уважительное обращение к незамужней девушке (алл.)
— Я уже говорила, — спокойно произнесла Мариэль. — В моём отношении к Его Величеству нет ничего личного.
— Тебе бы век Богиню благодарить, что тебя тогда Альмон подобрал и Фаргори приютили. Жива, доченек родила, мужа отхватила — всем на зависть! Ещё и дело Фаргори твоё. А что память потеряла — нужна она больно, память эта… В Кровеснежную ночь столько благородных из столицы бежало, вон как ты, а выжило много, думаешь?
— Думаю, нет, — тихо ответила хозяйка дома. — Лэй, у меня есть право не любить людей, которые прошли к трону… таким образом.
— Да слышала, слышала. Устала уже слышать. Узурпатор он, незаконный, резню во дворце устроил… По мне, на ком корона, тот и законный. И Бьоркам с их прихвостнями по заслугам воздали. К тебе не относится, — снисходительно добавила Лэй. — Тоже мне, короли, избранники Богини! Народ пытали, денежки наши на празднества безумные просаживали, пока простой люд вымирал. Ещё и порождение Мирк на престол посадить хотели. А теперь мы и голода не знаем, и налоги мизерные, и…