— А, это ты, мясник! — крикнул мистер Флинджер из лавки деликатесов. — Почём у тебя солонина и маринованные мозги?
Нарастание, крещендо бессилия. С ударом литавр последнего оскорбления мистер Бенедикт посмотрел на часы — и опрометью бросился назад, домой. Он достиг вершины, он готов, готов к работе, и доволен собой. Мучительные обязанности кончились, его ожидало наслаждение.
Он энергично взбежал по ступенькам мортуария. Комната казалась занесённой снегом. В темноте под простынями угадывались белые бугры неясных очертаний.
Дверь распахнулась.
Мистер Бенедикт, обрамлённый светом, застыл на пороге; голова горделиво откинута, одна рука поднята в приветственном жесте, вторая с неестественной строгостью сжимает дверную ручку.
Мастер-кукольник вернулся домой.
Долго, долго он стоял на пороге своего театра. В его ушах гремели воображаемые аплодисменты. Он не шевелился, только слегка наклонил голову, признавая заслуженность такой встречи. Он снял пиджак, аккуратно повесил его на шкаф, одел белый халат, с профессиональной ловкостью стянул все завязки, затем вымыл руки, поглядывая на своих добрых, добрых друзей. Удачная неделя; изрядный урожай. Мистер Бенедикт почувствовал что растёт, растёт становится всё величественней, простирается над своими владениями.
— Как Алиса! — изумлённо, радостно воскликнул он. — Выше и выше! Как интересно!
Ему никогда не удавалось преодолеть свою робость, неуверенность в присутствии живых — только наедине с мёртвыми. С удовольствием и смущением одновременно, он чувствовал себя повелителем маленького царства — здесь каждый должен был подчиняться ему, и сбежать не мог никто. И сейчас, как и всегда, он ощутил облегчение и прилив жизнерадостности, он рос, рос, как Алиса. «Ого, как высоко, как высоко… вон где голова…»
Он прохаживался между покрытыми простынями столами. Славно, будто возвратился из кино, с вечернего сеанса: сильный, бодрый, уверенный в себе. Такой симпатичный, воспитанный, отважный, точь-в-точь герой фильма, ох какой голос, звучный, прочувствованный. Иногда настроение навеянное фильмом оставалось с ним на весь вечер — до самого сна. Так чудесно, так волшебно он себя чувствовал только в кино и здесь — в своём маленьком холодном театре.
Он прошёл между рядами столов, читая надписи на белых карточках:
— Миссис Уолтерс, мистер Смит, мисс Браун, мистер Эндрю. Добро пожаловать всем и каждому!
— Как дела, миссис Шелмунд? — он приподнял простыню, склонившись словно над спящим ребёнком. Вы сегодня ослепительны, дорогая.
Миссис Шелмунд ни разу в жизни не перемолвилась с ним ни словом, она плавно шествовала по улицам, словно большая, величественная статуя со спрятанными под юбкой роликовыми коньками — такой элегантной, скользящей была её походка.
— Моя дорогая миссис Шелмунд, — сказал он, придвигая стул и наклоняясь над ней с увеличительным стеклом. — Кто бы мог подумать, что у вас такие сальные поры? Это кожная болезнь, дорогая, а всё из-за жирной пищи, жирная пища — вот причина вашей болезни. Слишком много мороженого, и сдобных пирогов, и пирожных с кремом. Вы так гордились своим ясным умом, миссис Шелмунд, а меня считали ничтожеством, вот как. Но ваш чудесный, бесценный ум утонул в море из оранжада, лимонада и крем-соды…
Он начал операцию: подрезав череп по кругу, приподнял крышку и вынул мозг. Потом взял приготовленную конфетницу и наполнил пустой череп взбитыми сливками, прозрачными леденцами и карамельками, розовыми, белыми, зелёными, а сверху розовым кремом сделал надпись «СЛАДКИЕ ГРЁЗЫ». Опустив на место крышку черепа, он замаскировал следы операции гримом и пудрой.
— Ну, вот! — сказал он, и перешёл к следующему столу.
— Приветствую вас, мистер Рэн. Приветствую вас! Ну, как ваши дела, проповедник расовой ненависти, мистер Рэн? Чистый, белый, отутюженный мистер Рэн. Чистый как снег, белый как лён, мистер Рэн, ненавидевший евреев и негров — меньшинства, мистер Рэн, меньшинства, — он стянул простыню. Мистер Рэн смотрел на него пустыми, стеклянными глазами. — Мистер Рэн, взгляните на представителя презренного меньшинства — на меня. Меньшинства беззащитных, запуганных маленьких ничтожеств, решающихся говорить только шёпотом. Знаете, что я сейчас сделаю, мой непреклонный друг? Во-первых, выпущу вашу кровь.