внимания, слишком занятая своей славой цирковой поденки. Поклонники и без того не давали ей прохода, и, если бы не зоркий взгляд мистера Брукса, ей не спастись бы от общей печальной участи таких поденок. Альфонс в свою очередь тоже был неприятно изумлен. Однажды, когда он старался незаметно разсердить серебряную Бэлу, на которой отдыхала улыбавшаяся публике Анджелика, какая-то невидимая сила распростерла его на земле. В первое мгновение он не мог хорошенько понять, что такое с ним случилось, но боль между лопатками и побелевшее от бешенства лицо Куку обяснили ему все. Альфонс едва поднялся с земли и с удивлением посмотрел на своего друга, который сам не отдавал себе отчета в том, что с ним делалось и что он делал. Когда они встретились глазами, Куку проговорил только всего одно слово: -- Убью... Эту полуживую сцену видела только Анджелина и очень удивилась заступничеству геркулеса,-- она только теперь обратила на него внимание и точно удивилась, что есть на свете такие могучие люди. В большой антракт она пригласила Куку в свою уборную и очень мило поблагодарила его за то, что он один во-время остановил проделки Альфонса. -- Я его убью...-- мог только проговорить счастливый геркулес. -- Нет, пожалуйста, не делайте ничего... для меня,-- кокетливо упрашивала Анджелика.-- Понимаете, я этого не хочу. -- Я мистера Брукса могу убить.. Мне все равно... Это последнее было уже совсем глупо, и Анджелика с сожалением посмотрела на богатыря, стоявшаго перед ней в своей клоунской "форме". Ола не поняла, что Куку о всех цирковых профессорах судил но мистеру Вельсу и синьору Фроскати. Этим недоразумением все дело и кончилось. Анджелика опять прыгала и танцовала на спине Бэлы, а Куку и Альфонс кувыркались перед ней, болтали на каком-то птичьем языке, точно ничего особеннаго не случилось. Следующим подвигом Куку было то, что он познакомился ближе с мистером Бруксом, страдавшим чисто-американской непокладистостью. В цирке его называли не иначе, как хромым чортом Бруксом, который из гордости напивался по ночам один -- так называемый фельдфебельский запой. Куку с озабоченным видом затащил мистера Брукса в цирковый буфет и почти насильно напоил его до потери сознания, а потом на плече принес в квартиру Анджелики. -- Мы с ним познакомились,-- коротко обяснил он, раскланиваясь с испуганной Анджеликой. Мистер Брукс смотрел на мир и людей с какой-то особенной, лошадиной точки зрения; раз поддавшись Куку, он продолжал это знакомство, и по ночам они теперь напивались вдвоем. Куку был совершенно счастлив от одной мысли, что через две комнаты от каморки мистера Брукса была спальня Анджелики. У Брукса был свой план. Он берег наездницу, как зеницу ока, но с единственным побуждением продать товар в одне руки за хороший куш. Однажды, когда они кутили целую ночь, Брукс откровенно обяснил все своему приятелю: -- Анджелика спит через две комнаты, а револьвер у меня всегда в кармане... понял?.. И ты вообще напрасно дурака валяешь со мной... Вздор!.. Нужно все бросить... Бедным людям не следует заниматься глупостями, да и она тебя никогда не полюбит. Куку слушал, пил и плакал, а Брукс хохотал над ним: все женщины одинаковыя птицы или лошади. Но Анджелика не оправдала возлагаемых на нее надежд и в одно прекрасное утро скрылась из-под носа профессора, увезенная каким-то красавцем-гимнастом. Брукс бросился в погоню и, когда убедился, что банк сорван -- пустил себе пулю в лоб. Доживать век хромым цирковым прощелыгой не стоило. Куку опять вернулся к своему другу Альфонсу, который встретил его, как ни в чем не бывало. Разве стоит сердиться на сумасшедших? Недавняя вражда сменилась старыми братскими чувствами, и Куку опять превратился в обыкновенное вьючное животное. Через год Альфонс сказал: "Куку, едем". Куку не спрашивал, куда они едут и зачем: ему было все равно. Через неделю путешествия Куку входил в комнату, где лежала Анджелика, брошенная своим гимнастом. Она только-что перенесла неудачныё роды и не успела еще поправиться. Появление двух клоунов подняло ее на ноги, слабую, разбитую, с жалкими остатками недавней красоты. Куку ухаживал за ней, как нянька, и через три месяца в уездном городке была обвенчана свадьба мещанина Осипа Лопатина, женившагося на мещанской девице Прасковье Гавриловой. Собственно, главным действующим лицом в этом браке явился Альфонс, движимый никому неизвестными побуждениями. Теперь он сопровождал везде эту брачную чету в качестве друга дома и так же завладел Анджеликой, как владел Куку. Но Анджелика не могла поправиться, а второй ребенок, Сафо, унес остатки здоровья и молодости. На арене она больше не имела успеха, и недавняя слава разсеялась, как дым. Но это было еще ничего: Куку зарабатывал достаточно для двоих, а маленькая Сафо не шла в счет. Женившийся клоун сильно изменился, затаил в себе новое чувство. Он с перваго дня свадьбы не переставал ревновать жену к Альфонсу и вынашивал эту тяжесть на душе, как чугунную гирю. Родившаяся Сафо только усилила его несчастье: маленькая девочка, чем дальше росла, тем больше делалась похожей на Альфонса, и это убивало Куку. Иногда он чувствовал, что когда-нибудь размозжит голову этому выродку, и старался не видеть ее по нескольку дней. Так они странствовали из цирка в цирк, пока Анджелика не расхворалась совсем и Альфонс тоже. Человек-змея задыхался, кашлял и страдал от сердцебиения. Рабочей силой оставался один Куку, пользовавшийся неизменным здоровьем. Когда доктора посоветовали Анджелике кумыс, Куку решился на отчаянное средство. Распродав последний скарб, он двинулся на свои клоунские гроши в далекий путь. -- А как же Альфонс?-- спрашивала Анджелика. -- Пусть и он едет... решил Куку.-- Мне все равно... Это была новая пытка, и геркулес вез ее на своей тележке вместе с четырехпудовой гирей. Путешествие по железной дороге скоро кончилось, на лошадей денег не было, работа в глухих провинциальных городах шла плохо, и Куку придумал свою тележку. Он не унывал, сосредоточившись на одной мысли: доктора сказали, что Анджелике нужен кумыс, значит, не о чем толковать. Какой-то эскулап посоветовал именно киргизский кумыс, и Куку пошел напролом к своей цели. Он так глубоко любил свою жену, как это могут делать только вполне ограниченные люди; это чувство наполняло его всецело, а остальное существовало только так, между прочим.