IV.
Ярмарочный день кончался. По всем направлениям от Чумбашей тянулись крестьянския телеги, таратайки, ехали верховые и шли пешие. Киргизы, около которых приютилась красная тележка, тоже начали понемногу собираться в путь: вечером по холодку хорошо ехать. Мужчины седлали лошадей. Женщины и дети ехали в двух телегах. Все делалось не торопясь, с той особенной, степной, медленной важностью, от которой городского человека просто мутит. Клоуны следили за этими приготовлениями и пробовали разговориться с мужчинами; но из этих усилий ничего но вышло: они не понимали друг друга. Из этого затруднения вывела всех Сафо. Она все время вертелась около телеги и по-детски быстро сошлась с "кыс" (дочь) кривого киргиза. На каком языке разговаривали -- трудно сказать, но иго не мешало им понимать друг друга. Сафо с детской откровенностью разсказывала, как мама больна, как они далеко ехали, чтобы лечить маму кумысом, и т. д. -- Кумиза?-- спрашивала киргизская кыс и что-то передавала матери. -- Да, на кумыс послали доктора... и Альфонса тоже. Эта "кыс" была завидно-красивая девушка крепкой степной красотой. В своей серой мерлущатой шапке, с распущенным красным платком на спине, она заставляла всех проезжавших мимо киргизов останавливаться и кланяться кривому Аблаю, который только потряхивал головой и прищуривал глаз. Кыс пряталась за телегу, краснела, и в ея густо-карих глазах, опушенных черным бархатом ресниц, так и загорались искорки девичьей гордости. Что же, пусть смотрят, а она никого знать не хочет... Поверх кумачнаго платья у ней надет был полосатый шелковый бешмет с короткими рукавами, а на груди позванивала целая сетка из крупной и мелкой серебряной монеты. Темные, как вороново крыло, волосы, заплетенные в мелкия косы, выползали из-под шапки, как черныя змейки. Нос был немного широк, но глаза большие, чуть приподнятые в углах, что им придавало такое милое, точно спрашивающее выражение. Смуглый цвет кожи и горячий степной румянец дополняли достоинство киргизской красавицы, которою старый Аблай недаром гордился. -- Мама, кыс зовут Майей,-- докладывала Сафо, перебегая от телег к своей тележке.-- Она славная... А маму у ней, вот ту, которая в белом полотенце, зовут Сырну... да. У них этого кумыса, мама. Майя о чем-то поговорила с матерью, а та с Аблаем. Старик глубокомысленно раскачивал головой, жевал губами и, когда телеги были готовы в путь, подошел к Куку. -- Гуляй к наша... кумиза есть...-- заговорил он, поправляя седые, подстриженные щеткой усы.-- Дженьгише кумиза давай... двадцать побила... коши. -- А далеко?-- спрашивал Куку. -- Гуляй, видно будешь... Сырну и Майя очень желали, чтобы красная тележка ехала к ним,-- их одолевало чисто-степное любопытство. Аблай говорил так убедительно, что Куку оставалось только согласиться. Из слов старика он понял, что где-то недалеко есть "большие господа", у которых много-много денег, значит, и кумыс будет и работа. Альфонс и Анджелика были согласны на все. -- Гуляй...-- закончил Аблай свои обяснения и махнул рукой на реку Сардву вверх по течению. В цыганской телеге оставался один спавший лысый цыган, да около забытаго огня ползали полуголые цыганята. Когда вернулись цыганки, сгибаясь под тяжестью своих мешков, оне долго провожали глазами удалявшийся маленький караван. Впереди ехали киргизския телеги. За ними катилась красная тележка, и по бокам гарцовали верховые киргизы. Альфонс замыкал шествие. Головка Сафо выставлялась из телеги, которой правила Майя. -- О, проклятые люди...-- шептала старая цыганка, щупая свой нос, из котораго Альфонс выдавил вчера целый магазин вещей. Караван двигался по узкой дорожке, совсем терявшейся в степной густой траве. Альфонс успел набрать букет из полевых цветов и преподнес его дремавшей Анджелике, которая поблагодарила его своей больной улыбкой. Вчерашняя свежесть уже чувствовалась в низких местах, когда спускалась дорога к реке. Куку шагал очень бодро и весело потряхивал головой, в которой еще стояло ярмарочное похмелье. В стороне высыпала русская деревушка, мелькнули распаханныя поля, и опять тянулась та же степь. Прииски остались далеко позади, и только полоски дыма показывали на горизонте их места. Кое-где по берегам реки Сардвы попадались свеже-раскопанныя ямы и небольшие желтые холмики разрытой земли -- это были новыя разведки. -- Гуляй... скоро, бачка...-- говорил Аблай, когда ему казалось, что Куку начинает уставать. Майя мурлыкала какую-то грустную песню, под звуки которой Сафо заснула, положив свою красивую головку на колени "кыс". Когда стемнело и небо засветилось яркими звездами, вдали мелькнули, как волчьи глаза, два огонька. Потянуло дымком, и, точно из-под земли, донесся глухой собачий лай. По своим плечам Куку разсчитал, что они прошли битых 20 верст. Впереди темнела гора не гора, а что-то такое большое... Это было киргизское кладбище, красовавшееся на берегу высыхавшаго степного озерка. Разросшийся березовый лес скрывал могилы. В тени этого леса приютились и два коша Аблая. Не доезжая с версту, старик зорко оглянул степь, понюхал воздух и умчался в сторону, свесившись на седле, по-киргизски, на один бок. -- Старая собака отлично ездит...-- заметил Альфонс, у котораго пересохло во рту от усталости. Два коша вырезались своими круглыми силуэтами на темном фоне леса как-то вдруг, когда на подходивший караван с веселим лаешь кинулась целая стая худых и высоких киргизских собак. Куку и Альфонсу пришлось отбиваться от них и руками и ногами. Верховой киргиз отгонял их нагайкой. Сафо проснулась и заплакала. Выглянувшая из-за своих занавесок Анджелика с изумлением разсматривала коши,-- они так походили на дна маленьких цирка. И самый воздух напоминал ей тоже цирк: пахло лошадьми и землей... Небольшое озеро, затерявшееся в степи, походило на большое блюдо с водой, спрятанное в зелени обступивших его камышей. Где-то крякали утки и чутко гоготали дикие гуси, а по воде дрожащей полосой падала от горевших огней яркая зыбь, точно там сейчас под спокойной поверхностью переливались и горели драгоценные камни. Из кошей высыпала гурьба полуголых ребятишек и с людным любопытством обступила красную тележку. -- Хороший гостинец привез я вам с ярмарки...-- смеялся Аблай, любуясь своим потомством. Киргизское становище ожило и зашевелилось. Огни загорели ярче, а около них, нагнувшись над котлами с маханиной (кобылье мясо), виднелись спины сидевших на корто