– Му-у, – с обидой ответил бык, и, не понимая, чего от него хотят, потрусил в ложбинку у бывшего ручья.
Диего повел плечами, вдохнул воздух полной грудью… Теперь следовало подумать над тем, как схватится с быком. Дело в том, что матадор Диего не очень себе представлял, как именно проходит коррида. Более того. Он не только никогда в ней не участвовал и никогда не видел ее в живую, но даже не смотрел корриду по телевизору. Дело в том, что телевидения в молдавском селе Гидигич не было вот уже семь лет, потому что селяне давно украли кабель. Зато была мобильная связь и именно благодаря ей единственный матадор Гидигича, – в миру слесарь Раду Тиру, – узнал о том, что жена Ольгуца уходит от него. Этого и следовало ожидать, говорили старики в деревне. Баба, которая подалась на заработки в Испанию, не вернется. Что ей наш брат-молдаван, если в Испании полно Хосе всяких, с деньгами да образованных. Да и характер у Ольгуцы был с детства, по правде говоря, легкий. Такой легкий, словно пушинка молдавского тополя, от которых у всей Молдавии в июне начинается аллергия. Потаскуха была Оля, в общем. Старожилы села тайком показывали друг другу фото, которое Оля прислала мужу из Испании – еще когда слала домой деньги, – и которое весь Гидигич скачал себе на мобильники. Оля стояла на фото в сапогах-ботфортах, короткой юбчонке серебристого цвета и, почему-то, подтяжках.
– Это самовыражается она у меня так, – сказал Раду угрюмо, и слушать кумушек не стал.
Но спустя год пришлось. Ведь Ольгуца позвонила ему на мобилу и сказала, что уходит от него.
– Бросаю я тебя, Раду, – сказала она, почему-то грассируя.
– Ухожу я от тебя к Хосе, – сказала она.
– Разве это по-людски? – сказал Раду.
– Приезжай хоть в отпуск домой, потрахаемся напоследок! – сказал он.
– А то как же, разводимся и не потрахаемся напоследок! – сказал он.
– Не хочу я тебя, Раду, – сказала Ольгуца.
– Ты быдло и не понимаешь преимуществ рынка перед отсталыми феодальными отношениями, бытующими в сельской Молдавии, – сказала она явно с чужого голоса.
– Кто он? – сказал горько Раду.
– Он настоящий Мужчина, – сказала Ольгуца.
– Что он тебя пялит, это понятно, – сказал Раду.
– Но кто он вообще? – сказал Раду.
– Хосе, если тебе интересно знать, тореадор, – сказала Ольгуца.
– Красавец-мачо с огромными яйцами и паспортом Евросоюза, – сказала она.
– Сука ты драная, – сказал Раду.
– Не могла попросить законного мужа, чтоб он тебя… того… тореадор? – сказал Раду.
– Пошляк и ничтожество, – сказала Ольгуца.
– Тореадор это не способ секса, а человек, который участвует в бое быков корриде, – сказала она.
– Романтичная профессия настоящего мужчины, – сказала она.
– А тебе если коррида когда и светит, то только в роли быка, – сказала она.
– Ах ты коза, – сказал Раду.
– Говорю же, мужлан, – сказала Ольгуца.
– А как же наши чувства, наше прошлое, трое детей, наконец, – сказал Раду.
– Прошлое забудь, чувства засунь себе в задницу, а детей отдай в детдом, вырастут, простят, – сказала Ольгуца.
Раду с горечью подумал, что в тоне жены появились нотки, которых в нем раньше не было. Жестокой, уверенной и по-европейски деловой стала Ольгуца… Раду поматерился в трубку еще немного, прежде чем понял, что бывшая жена давно уже отключила связь, и разрыдался. После этого Раду пил четыре месяца, а на пятый решил повеситься. Взял веревку, привязал хорошенько к ореху на заднем дворе, и встал на табуретку. Ночью Гидигич спал. Лишь десятка четыре любопытных глаз светились у забора. Соседи, и просто любопытствующие, понял Раду.
– Прощайте, – сказал он.
– Я всегда говорил, что трудовая миграция служит дополнительным фактором разрушения брака, как общественного института, – сказал он.
– Берегите друг друга и не забывайте, что коррупция это явление, повинны в котором не только институты исполнительной власти, но и местные бюрократические структуры, выполня… – сказал он.
– Вешайся давай, – сказал кто-то.
– Задолбал, – сказал кто-то.
Раду вздохнул, и прыгнул с табуретки. В глазах у него почернело, потом побелело, потом поплыли перед ним три полосы: красная, синяя, и желтая. Цвета флага Молдавии, понял Раду. Значит, я уже в аду, понял Раду. Вдруг к нему склонилось крупное лицо пожилого мужчины с прожилками на носу и двухнедельным перегаром. Бог, понял Раду.
– Зачем так рано? – сказал Бог, сверившись с блокнотиком.
– Чего вы меня отвлекаете?! – сказал он.
– Жена, – сказал Раду плача.
Сбивчиво объяснил, но под насмешливым взглядом Бога замолк.