– Ну-с, животное, – сказал штабс-капитан Лоринков кузнецу.
– Теперь изволь рецепт Кукурузного Меда поведать, – сказал он.
Кузнец, скрестив руки на груди, гордо ответил:
– Умрет он вместе со мной.
– А шамана я потому попросил убить, чтоб не выдал он секрета, – сказал кузнец.
– Не был я уверен в шамане, – сказал кузнец.
– А мне смерть не страшна, – сказал кузнец.
– С народом моим помру, – сказал он.
– И рецепт меда кукурузного навсегда в могилу уйдет со мной, – сказал он.
– Так надо, – прохрипел он.
– Тайна кукурузного меда уйдет в небытие… – сказал он.
–… вслед за последним молдаванином, – сказал он.
И ушел в небытие.
Глядя на то, как солдаты пытаются привести в чувство кузнеца, забитого до смерти, штабс-капитан Лоринков вынужден был признать, что туземец оказался прав. Как ни пытали кузнеца, он предпочел умереть. И, стало быть, кукурузный мёд, вслед за молдаванами, птицей додо и стеллеровой коровой, ушел в прошлое навсегда, знал Лоринков.
Все это, впрочем, казалось скучным и неинтересным.
Штабс-капитан понял вдруг, что очень устал.
И ничего, – совсем ничего, – не хочет.
* * *
Ночью штабс-капитана разбудил слабый шепот.
– Ваше высокоблагородие, – шептали над головой капитана.
Тот, не удивившись, сел. Денщик всегда предпочитал стучать на провинившихся по ночам. Но на этот раз разбудил он капитана совсем по другой причине. В руках денщик держал табличку из глины.
– Ваше превысокоблагородие, – сказал тихонько денщик.
– Ваше королевское величество, – сказал он.
– Пока вы изволили отдыхать, я тут рецептик, – сказал он.
– Того… – сказал он.
– Они, его, оказывается, в тайнике хранили, – сказал он.
Бережно протянул Лоринкову табличку с рецептом кукурузного меда. Штабс-капитан сел. Храп раздавался над поляной. Вдалеке маячил неясной тенью памятник Штефану. Пахло невыносимо трупами, которые, конечно же, не закопали. Лоринков потер виски.
По низкому бессарабскому небу сползали крупные да влажные, – словно слезы – молдавские звезды… А ведь я один теперь, совсем один, понял Лоринков. Последний из молдаван, вдруг вспомнил все про себя он…
Молчал штабс-капитан долго. Денщик смотрел выжидающе.
– Молодец, Сергунька, – сказал Лоринков.
– Будешь за это у меня еще и ординарцем, – сказал он.
– Ваше благородие, – сказал Сергунька, упал на колени и вдруг заплакал.
– Я ведь… ваш благородь… я ведь знаю… все про вас, – сказал он, рыдая.
– Я ведь и сам – последний еврей… – сказал он.
– Я никому не скажу ваше благородие, я на вас век молиться бу… – сказал он.
Лоринков, словно с недоумением глядя на затылок денщика, бросившегося целовать левую руку, выхватил палаш правой. Отойдя на шаг назад, рубанул что есть силы. Поглядел, как денщик уткнулся лицом в землю, словно на вечерний намаз. Отвернулся брезгливо от разрубленного затылка. Посмотрел на табличку, шевеля губами, потом бросил ее оземь.
Наступил, растоптал.
– Сергунька, Сергунька, – сказал он трупу, повышенному до ординарца.
– Вы, евреи, себя еще понапридумываете, – сказал он задумчиво.
– А мы, молдаване, и правда кончились, – сказал он грустно.
Вышел из лесу, побрел к холму у реки. Там остановился и огляделся. Шумел где-то внизу Днестр, усеянный отражениями звезд. Молдавская ночь – жирная, густая, словно вино, которое ренегат Лоринков, конечно же, помнил, – окутывала мир. Выглядел он сейчас совсем как до войны. Словно и не было Катастроф, резни, бойни, горя, бед… Ночь все спрятала, и выглядела сейчас Молдавия непривычно мирной, непривычно тихой, непривычно спокойной.
– Да, – сказал капитан.
Достал из кармана пистолет, украденный в штабе когда-то.
– Тайна кукурузного меда и правда уйдет в небытие… – сказал капитан.
–… вслед за последним молдаванином, – сказал он.
Но потом опустил руку и сидел над рекой до самого утра. Лишь когда звезды перестали отражаться в посветлевшем Днестре, штабс-капитан решился.
От выстрела над лесом взмыло воронье.
На своем поле и тыква ананас
Свою первую тыкву Санду помнил, как будто встретил ее вчера.
Ярко-оранжевая, свежая, похрустывающая от утренней изморози, покрывшей ее гладкие, блестящие, – лакированные словно – бока… Лежала она посреди огромного колхозного поля. Ну, уже не колхозного, конечно, но все равно в деревне Санду все его называли по старой привычке колхозным. В Молдавии ведь многое – саму Молдавию тоже – называли по-старой привычке прежними словами. Так что поле было колхозным.