Выбрать главу

— И был у него пёс-такса, нос — вакса, по-гишпански Эль-Кано. Вставал он рано, пил из фонтана, а есть не ел, не потому, что говел, а потому, что тот падре Педро, зануд-ре-паскудре, был жадная гадина, неладная жадина, сам-то ел, а для Эль-Кано жалел…

Мохнатый чёрный пёс под эти комментарии совершал описываемые действия, вплоть до задирания ножки на угловой столбик, «падре Педро» то крутился в танце в обнимку со связкой колбас, то хлебал из бутылки, то гонялся за собакой с дубиной. Бородач продолжал:

— Сидел падре в Мадриде. Глядел на корриду, ржал песню о Сиде, жрал олья-подриде, пил вино из бокала, сосал сладкое сало, и всё ему мало, проел сыр до дыр, испачкал поповский мундир.

Вот сыр так сыр, Вот пир так пир. У меня всё есть, А у таксы нема, Я могу всё есть Выше максимума!

— Ох и стало такое обидно, ох и стало Эль-Кано завидно. И не помня себя от злости, цапанул он полкости — и бежать. Произнёс тут нечто падре про собачью мадре, что по-ихнему мать, схватил тут дубинку и убил псих псинку, и в яму закопал, и надпись написал, что во граде Мадриде падре в тесноте и обиде от такс. Так-с!

Фриц понял, что на сей раз кукольник попал в точку: народ вокруг не просто хохотал — народ стонал от смеха! Зрители напирали, а в задних рядах даже подпрыгивали, силясь разглядеть, что происходит, а выше всех, над хохотом толпы, над басом кукловода, серебристым колокольчиком звенел смех маленькой Октавии.

— Ну и дела как сажа бела! — меж тем уже заканчивал Карл-баас. — А нас счастье не минь, а Педро аминь, а прочие сгинь! Дзинь!

Толпа захлопала и засвистела, на сцену балаганчика дождём посыпались монетки. Пара-тройка мальчишек из местных бросились было подбирать, что упало поближе, но Фриц был тут как тут — отогнал одних, показал кулак другим и принялся за дело.

«Еще! — закричали в толпе, — Ещё давай! Ещё!» Пришлось повторить ещё два раза. Кукольник на ходу импровизировал, добавлял в текст соли и стихов, чтоб закрепить успех. Народ в итоге хохотал ещё пуще. Шляпу нагрузили так, что Октавия еле дотащила её обратно.

— Va bene! — радостно вскричал Карл-баас, когда народ наконец разошёлся и монетки подсчитали. — Вот это совсем другое дело! Надо будет завтра повторить подобное ещё где-нибудь. Ещё два-три таких представления, и можно две недели не работать, Фриц, помоги разобрать балаган. Где тачка? Тачка где?

Тачку сперли, но теперь даже это не особо расстроило троицу — Один флорин из выручки пришлось потратить на покупку новой тачки, на неё погрузили сундук, трубу и балаганчик, после чего Карл Барба сам повёз её обратно, предоставив Фрицу тащить барабан. Дождь так и не пошёл, и зонтик не понадобился.

Весь вечер Барба пировал. Он заказал яиц, толчёного гороху, сыру, жареного поросёнка, choesels[47] и большой пирог, потом себе — бутылку красного лувенского, а детям — сладких блинчиков, изюму и rystpap[48], велел подать всё это в комнату наверх и растопить там камин.

В двенадцать ночи разразилась страшная гроза, молнии сверкали на полнеба, вода потоками катилась по стеклу, по крыше будто камни грохотали. Во всех церквах звонили в колокол, чтобы отвадить молнию. Октавия забилась под кровать, откуда её еле выцарапали и постарались успокоить, прежде чем она успела спрятаться в шкафу. Поддавший кукольник извлёк свой геликон, зачем-то нацепил очки, пробормотал (кому — неясно): «Вот я её сейчас!» — и принялся дудеть, стараясь попадать в такт громовым раскатам. Теперь уже казалось, что корчму трясёт не только снаружи, но и изнутри, никто ничего не понимал, постояльцы повыскакивали из постелей и забегали по коридору.

А в комнате, где поселился кукольник, горели камин и свечи; мальчик с девочкой, забравшись с головой под одеяло, встречали каждый удар грома восторженными взвизгами, а Карл Барба вторил трубным басом. Время от времени он останавливался перевести дух, делал добрый глоток из бутылки, вытирал платком вспотевший лоб и раз за разом вдохновенно повторял:

— Это просто праздник какой-то!..

Он так там и уснул, на сундуках, не сняв трубы и завернувшись в театральный занавес, похожий на волшебника в расшитой звёздами мантии. Фриц и Октавия остались на кровати, а когда гроза ушла, заснули тоже.

На следующий день встали поздно. Фриц спал плохо, то ли от переедания, то ли от избытка впечатлений. Почему-то всё время снился брат Себастьян, показывающий язык. Уснул он лишь под утро, зато крепчайшим образом. Окна выходили на запад, солнце долго не заглядывало в комнату, а когда заглянуло, это было, в общем, уже ни к чему. Позавтракав остатками вчерашнего пиршества, все трое собрались и двинулись на рынок.

В этот раз всех кукол решили не брать.

— Это хорошо, что мы вчера так удачно выступили, — удовлетворённо говорил Карл-баас, толкая тележку и время от времени потирая бока, слегка помятые во сне изгибами трубы. — Теперь по всем кварталам разнесётся слух, si. Может, сегодня ещё больше народу соберётся. Жалко, что нет музыки! Надо будет нанять ещё пару скрипачей и флейтщика, чтоб сделать аккомпанемент. А пока обойдёмся и так.

— Что будем делать?

— Будем как вчера. Готовься — будешь собирать палатку.

Однако «как вчера» не получилось. Во-первых, угол у стены оказался занят — нищие, которым перепало от предыдущего выступления, разнесли весть среди своих, и теперь там обосновалось человек десять в надежде, что им тоже уплатят за аренду места. Во-вторых, бочку облюбовал какой-то молодой оборванный поэт и теперь читал на ней свои стихи. «Крыша над нами — небо; мы не работаем, мы свободны, как птицы…» — донеслась до ушей мальчишки пара строф. Тратиться на них или ругаться Барба счёл излишним, да и пятачок был сыроват после вчерашнего дождя. В итоге все трое отправились искать новую площадку и искали ее целый час. Но когда нашли, уладили все недоразумения с окрестными торговками и установили балаганчик, нагрянула беда.

Весть о вчерашнем представлении и впрямь, похоже, разошлась по городу. Однако Карл Барба в своих восторгах не учёл одного обстоятельства: известность — штука обоюдоострая и так же хороша, как и опасна. Как только собрался народ и кукольник завёл свой монолог про «падре Педро», край толпы заволновался, расступаясь, и показалась городская стража — шестеро солдат с капитаном. Время было смутное: на севере сражались Альба с Молчаливым, южные окраины, как саранча, опустошали французские банды, в окрестностях центральных городов всерьёз пошаливали гёзы, потому все стражи были с алебардами, в железных шляпах, а командир — ещё и в лёгкой кирасе.

— Прекратить! — сурово крикнул он. — А ну, прекратить немедля! Что здесь творится?

По тому, как он выговаривал слова, мгновенно стало ясно, что начальник стражников — испанец. Карл-баас осёкся и опустил марионеточные крестовины; куклы на сцене обмякли. Толпа стала рассасываться по окрестным переулкам. Навстречу ушедшим, однако, спешили другие — посмотреть, чем всё кончится. На площади возникли коловращение и гул. Испанец нахмурился.

— Нарушение порядка! Клеветать на власть? — хрипло гаркнул он, подходя к балагану. — Ты кто? Где разрешение на действо?

Карл Барба вылез из-за ширмы.

— Господин капитан, — примирительно сказал он, снимая шляпу и раскланиваясь. — Я — всего лишь бедный кукольных дел мастер, а в представлении нету ничего крамольного…

— Ничего крамольного? — Испанец побагровел, — Да я своими ушами слышал, как ты тут поносил мадридское духовенство! Что ещё за история с собаками? Я тебе покажу собак!

— Но я ничего не представлял, синьор капитан, — сказал тот в ответ, — всё разыгрывали куклы. Если хотите, арестуйте кукол.

вернуться

47

Choesels — фламандское мясное рагу с потрохами

вернуться

48

Rystpap — блюдо из сладкого риса