— Ах, милый барчук, — сказал он, опять открывая тавлинку и нюхая табак. — Разве барин возьмет меня? Ведь нищих-то таких, как я, прямо боле тысячи человек в одной нашей округе.
— Да ведь папа одного тебя только возьмет, — перебил Коля.
— Не возьмет, барчук. Так уж на роду мне звериное житье положено. А за что? Ну, зверю — звериная честь, а мы ведь тоже хрещеные люди. Правда, и без меня много народу останется, да ведь и то сказать: мне-то за что ж пропадать? Тоже недаром небось мне определено было родиться на белый свет…
И, помолчав, Кукушка прибавил нерешительным голосом:
— А вы вот что, барчуки, попросите лучше у папаши какой ни на есть рубашки старой. Моя-то сгнила, почитай.
Он раскрыл шинель и показал совсем истлевшую мутно-розовую рубашку, из ворота которой виднелась черная и худая грудь.
Дети переглянулись и, ни слова не говоря, побежали к дому.
— Мы сейчас! — крикнули они. Оба они раскраснелись и говорили на бегу:
— Коль, а Коль! Тебе его жалко?
— А тебе?
— Я про тебя спрашиваю. А про себя все равно не скажу.
— Мне жалко, — сказал Коля жалобно. — Папа даст ему рубашку ?
— Я две попрошу, — ответил Митя. — Только ты не говори кому. А то папа сердит был на него.
Через полчаса Кукушка стоял в доме, в лакейской, и говорил барину:
— Вот спасибо-то, ваше благородие! Мне теперь эти три рубахи до самой смерти пойдут. А то ведь похорониться не в чем. Все в беленькой-то попристойней положить.
Потом Кукушке дали водки, кусок пирога и четвертак денег. Он долго кланялся, благодарил всех и, наконец, сказал:
— Счастливо оставаться, ваше благородие. Я уж пойду, в Ястребине завтра ярманка.
Дети пошли его провожать, и по дороге через сад Кукушка стал советовать им выпустить волчонка:
— Выпустите его, барчуки, — все равно он околеет у вас.
— А если он замерзнет зимой? — возразил Коля.
— Небось не замерзнет. Может, он поправится.
— Хотите, мы его сейчас выпустим? — воскликнул Митя.
— Самое лучшее дело.
— А как?
— А лестницу ему поставим, сами спрячемся.
Кукушка положил мешок на траву и отправился с детьми за лестницей к погребу. Совместными усилиями все трое дотащили лестницу к яме, опустили ее туда и сели за кусты.
Ждать пришлось долго. Но вот из ямы показалась голова волчонка. Он нерешительно оглянулся — и опять скрылся.
— Он боится, — шепнул Коля, замирая от волнения.
— Погодите, барчук! — начал было Кукушка.
Но вдруг волчонок сразу выскочил из ямы, присел и дико оглянулся.
— Улю-лю-лю! — закричал Кукушка не своим голосом.
Волчонок шарахнулся в сторону, подскакнул и боком-боком, прыжком пошел из сада в поле.
— Ну, и слава богу! — сказал Кукушка. — Из-за него, из-за проклятого, меня и уволили-то… хоть, правду сказать, и без него все равно была бы та же честь… А теперь прощайте, милые барчуки!
— А ты не замерзнешь теперь? — спросил Коля.
— Нет, барчуки, нет! — захихикал Кукушка. — Таперь не замерзну.
Он кивнул им с ласковой улыбкой головой, перекинул мешок через плечо и, согнувшись, поплелся но полю в ту сторону, где скрылся волчонок. Долго были видны его спина с заплатой на шинели и дворянский картуз на голове…
А зимой предсказание Кукушки исполнилось. Перед святками его нашли в лугу около леса замерзшим. Видно, он по старой памяти направлялся переночевать в караулку, в которой он провел так хорошо и покойно прошлой весной три месяца.
Но детям не сказали об этом, и они, к сожалению, скоро забыли и о волченятах и о Кукушке.
1898
Комментарии
Журн. «Всходы», СПб., 1899, № 1, январь. Печатается по тексту сборника «Стихи и рассказы» (М., 1900).
Рассказ первоначально имел, очевидно, другое название, как это видно из письма Бунина к брату Юлию Алексеевичу от 15 октября 1898 г.: «Надо писать „Волчат“, или, как ты говоришь, „Медвежат“» (ЦГАЛИ). В объявлении о подписке на 1899 г. на журнал «Всходы» говорится: «В 1899 году предполагается напечатать „Волченята“ Ив. Бунина…»