- Ты что робишь, Яр! Кинь жалезку, гэта не батьки твои!
Вместе с появлением света с Ярвага спала какая-то желтая паутина, которую он не замечал до этого.
- УБЕЙ! УБЕЙ ЕЕ!
Также Ярваг стал различать особенности голосов: звучание было то глубокое и тягучее, то, напротив, омерзительно высокое и быстрое.
- Прочь, бестии! - Ярваг отмахнулся от "родителей", и его вместе с девочкой закрыл лазурный свет.
<p>
***</p>
В крошечной палате, кроме четырех ослепительно белых стен, нужника и гротескного железного кресла, находились двое. Первым был мужчина средних лет. Он сидел в кресле, руки, ноги и шея были зафиксированы в креплениях, а перед самым лицом располагалось широкое, треснувшее, кривое зеркало. Веки мужчины были удалены, поэтому, как бы он ни старался, искаженное отражение всегда было перед ним. Он уже давно прекратил кричать, умолять и вырываться, лишь импульсивно подергивался и беззвучно плакал.
Второй мужчина был значительно моложе. Обнаженный по пояс, он стоял напротив кресла и блаженно улыбался, ощущая исходящие от пациента эманации страдания. У сердца молодого человека, наполовину погрузившись в тело, находился пульсирующий белесый организм, походивший на медузу.
- Увы, я вынужден покинуть тебя, мой друг. Прихожане ждут.
Он поднял с пола белоснежный балахон, надел его и вышел из палаты. Пройдя по сети закрученных, словно кишки, узких коридоров, мужчина вышел к винтовой лестнице. Поднявшись наверх, он оказался в Алой комнате: небольшом пространстве между лестницей и главной залой Храма. Отодвинув багряное покрывало, мужчина тепло улыбнулся прихожанам. Лица тех озарились благодарностью и воодушевлением.
Люди входили в Храм с запада и разделялись на три потока, ступая на огороженные дорожки. Каждая вела к одному из тронов, располагавшихся в восточной части залы.
На двух из трех престолов восседали священники, дорогу к третьему преграждал храмовый служитель.
Исповедавшись у святых отцов, очищенные от искажений прихожане сливались воедино и выходили через восточные ворота во внутренний двор Храма.
Мужчина в белом балахоне двинулся к пустующему трону, по дороге вознося руки над склонившимися прихожанами. Поднявшись по трем ступеням, мужчина занял престол и дал отмашку служителю. Тот отпер засов решетчатой дверцы, что преграждала путь к трону, и пропустил первого человека.
Богато одетый горожанин пал ниц и поцеловал босые стопы священника.
- Отец Авиль, смиренно молю вас о спасении моей грязной души, об очищении от греха.
Священник почувствовал приятную дрожь от сочащихся из горожанина эманаций слепого раболепия и самоуничижения.
- Не бойся, сын мой. Я вижу, что в сердце твоем есть Свет. Поведай мне, в чем твой грех.
Не разгибаясь, мужчина сбивчиво заговорил:
- Девка... служка... стирала и... платья жены попортила, да бросилась умолять, чтоб не выкидывал на улицу... Ну... месяц Теней все же... я ее и... оставил, в общем. Пожалел... Простите меня!
- Бедный сын мой... совратила тебя Тьма... Жалость - грех... Под невинной жалостью прячется древняя тьма, что обманет и исказит твою душу. Раз твоя прислуга допустила ошибку, значит, такова Его воля. Значит, виновна она. Ее незачем жалеть, ибо не способны миряне распознать правду. Лишь мы, смиренные храмовники, с великой осторожностью можем проявлять жалость. Ибо видим правду, видим, когда виновен человек, а когда нет. Прощаю тебя! Ступай... Храни и преумножай Свет.
Раболепно исцеловав стопы Авиля, горожанин встал и направился к вратам во внутренний двор Храма.
Авиль кивнул служителю. Тот запустил женщину в золотистом платье. Стройная, крепкая, волосы собраны в высокий хвост. Вокруг нее - эманации уверенности.
Едва женщина склонилась перед священником, Авиль тут же остановил ее:
- Ступай, вижу, что ты чиста...
Женщина, тем не менее, опустилась к стопам священника и медленно провела по его пальцам языком. Затем встала и, послав Авилю игривую улыбку, отправилась во внутренний двор.
Третьим оказался молодой паренек. Хмурясь, он оглядывался на соседнюю очередь. Там стояла пожилая женщина, которая встретила взгляд парня и просящими глазами указала на священника. Паренек вздохнул и подошел к Авилю. Склонился, колеблясь, прикоснулся сжатыми губами к стопам.
- Что тревожит тебя, сын мой? - начал первым священник.
- Я не многим младше вашего, вообще-то.