Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к ней из глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио — очень хорошо. И я смертен; что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно! Где-нибудь вдали, но все-таки живет.
Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли площадь и через приоткрытое окошко проникли в башню.
Начиналось самое главное.
Принцесса встречается с Каменным Юношей
Магистр сидел у стола, придвинутого к сводчатому окну. Перед ним лежали старый кожаный кошелек и кучка монет. Ножницы прислонились к стене. Сложив монеты в кошелек, Магистр поднял глаза, полные такой любви, которая могла бы расплавить и железное сердце.
— Сколько ты насчитал? — лязгающим голосом спросили Ножницы.
— Три Золотых, девять Серебряных и сорок семь Медных, — виновато ответил Магистр.
— И это все, что ты накопил за долгую жизнь?!
— Но у меня есть еще вы, прекрасные Ножницы, разве вы не стоите всех богатств мира?! — сказал Магистр.
— Влюбленные мухи хотя бы не слепнут и всегда отличат мухомор от банки варенья, — справедливо заметила Ахумдус.
Она устроилась на потолке, и я висел вниз головой: с подобными неудобствами следует примириться, когда используешь муху в качестве скакового животного.
— Вздор! — пролязгали Ножницы. — Пока ты не скопишь тысячи Золотых, не смей и смотреть в мою сторону. О, мы несчастные. Другие, настоящие мастера делают настоящие вещи из настоящего металла — секиры, топоры, пики. И продают за настоящее золото. А ты… Все фигурки, которые ты ночь за ночью лепишь из лунного света, оживают и улетают.
— Они вернутся, — робко возразил Магистр. — Перед закатом, когда ночь надвигается, мною рожденное ко мне возвращается.
— Убирайся в свою каморку. Мы не хотим тебя видеть! — приказали Ножницы.
Как только Магистр вышел, Ножницы подошли к окну и, закатывая глаза — это в моде у стихоплетов, — пролязгали:
"Пренеприятные стишки, — подумал я. — Бр-р!"
Тем временем Турропуто вылез из щели, где он скрывался, расправил плащ, как павлин распускает хвост, поднялся на носки и, едва Ножницы умолкли, завыл, словно шакал на луну:
— О прекраснейшие, мудрейшие и чудеснейшие! Уделите минуту внимания чужестранцу, который на пути к вам преодолел тысячи штормов и сражался с легионами чудовищ. Я объехал весь мир, и везде, в странах, густонаселенных и безлюдных, народы, и одаренные гением стихосложения и безгласные вследствие своей дикости, жители полуостровов, островов и архипелагов пели гимны в вашу честь, о Ножницы!
Какая бесстыдная чепуха. Но если бы вы только видели, что делалось с Ножницами, пока Турропуто завывал. Грудь их бурно вздымалась, на щеках румянцем выступила свежая ржавчина, колючие глазки блестели.
— Ах! Что вы, — жеманно звякнули они. — Мы, конечно, знаем, как некоторые ценят нас. Что нам в Магистре, нищем старикашке, даже тот Юноша — каменный и, смею сказать, из хорошей семьи — не сводит с нас взгляда… Но все же, пусть мы и так избалованы вниманием, то, что вы говорите насчет островов, полуостровов и архипелагов, — если это правда, ведь мы не выносим лести…
— Лишь тысячная доля правды, о несравненные! Миллионоустная молва разнесла по свету, что вы, красотой затмив Афродиту, а мудростью Зевса, еще и выше всех в подлунном мире поднялись в божественном искусстве вырезания из бумаги. Возьмите, несравненные, этот лист и ослепите чужестранца своим художеством.
— Бумага волшебная… Магистр не позволяет трогать ее, — уже сдаваясь, возразили Ножницы.
— Волшебству и место в волшебных пальчиках. Осмелюсь посоветовать сложить бумагу в два раза. Еще! Еще!! Еще!!! Теперь режьте.
Несколько десятков бумажных фигурок выскользнули из рук Ножниц и, упав на пол, ожили.