Полонскому конечно невдомек (ибо диалектика для него— прекрасная незнакомка), что Бескин не только не снимает противоречий в области крестьянской литературы (как и в жизни деревни), а диференцирует их. В нашем новом деревенском строительстве масса противоречий, рождаемых наследием старого и ростом нового. Полонскому конечно невдомек, что борьба классов — это противоречия качественно одного порядка, и здесь с врагом надо расправляться, а борьба противоречий внутри класса, переходящего на новые рельсы— это противоречия качественно другого порядка, которые надо внимательно анализировать и способствовать критикой той или иной форме их изживания. Бедный т. Полонский! А ведь столько хороших есть пособий по диалектическому материализму…
Мною на пленуме был задан вопрос Полонскому, почему «Деревню» Бунина он не считает крестьянской литературой. Полонский правильно ответил, что «Деревня» написана с порога помещичьей усадьбы. Но он упорно не хочет понять, что в наше время произведения, написанные с порога кулацкого, ростовщического, кабального хозяйства, тоже никак за крестьянские сойти не могут.
Все рассуждения Полонского имеют своей основой правооппортунистическое представление о деревне, полное пренебрежение к новым явлениям сегодняшнего дня.
Полонский совершенно не понимает, искажает путь развития сельского хозяйства, крестьянства. Он не понимает, что хозяйство это, вырастая в некие новые образования (сейчас это с.-х. артели, преобладающая, но отнюдь не совершенная и не завершающая путь к социалистическому преобразованию сельского хозяйства форма колхозов), которые не с чем сравнивать, ибо в них заключено новое качество (комплекс высокоразвитой сельскохозяйственной техники и социалистической основы хозяйственной деятельности). Полонский не понимает, что эти хозяйства, задушивши буржуазно-капиталистическую, кулацкую часть деревни, будут двигаться за пролетариатом к социализму, как организм, имеющий на пути своего продвижения внутренние противоречия (об этом говорилось выше), но все больше спаивающийся и в конечном счете срастающийся вплотную с социалистическим городом.
Что же утверждает Полонский-политик? Он процессу нового становления крестьянства с самого начала поет отходную, закрывает пути, обрекает крестьянство навек «деревенскому идиотизму» и китайской стеной отделяет от пролетариата: «Разумеется, крестьянство никогда не создаст идеологии, хотя бы отдаленно подобной марксизму. Ибо крестьянство — класс мелких собственников — в процессе борьбы не растет, не крепнет, не организуется в мощную, исторически-прогрессивную силу, как пролетариат, но, наоборот, рассыпается, расслаивается, „раскрестьянивается“, уничтожается[7]. Рисуя эту мрачную картину, Полонский, как и всегда, не замечает главного. Для него коллективизация сельского хозяйства — величина пренебрегаемая. Повторяя всем известную истину, что крестьянство не может создать идеологии, „хотя бы отдаленно подобной марксизму“, он проходит мимо нового социального качества, мимо крестьянина-колхозника. Вместо анализа вопроса, базирующегося на решающих новых обстоятельствах нашего времени, он тянет старинную „патриархальную“ социальную панихиду. Попробуйте, читатель, применить эту милую перспективу Полонского к деревенской работе сегодняшнего дня. Что, если бы мы поверили Полонскому? Как бы выглядела переделка сельского хозяйства и деревенского сознания?
Конечно вполне закономерно, что, определив крестьянство эпохи диктатуры пролетариата как класс, обреченный на регресс, вечную путаницу, аморфность, Полонский вместо лозунга социалистическо-строительной целеустремленности крестьянской литературы выбрасывает лозунг принципиальной путаницы и идеологической мешанины. Да здравствует идеологический разброд в крестьянской литературе! — кричит Полонский… Это не преувеличение. Дадим ему слово: „Значение ее (крестьянской литературы — O.Б.) будет тем выше, чем лучше, полней, конкретней она покажет идеологическую сумятицу класса, неоформленность и противоречивость его мировоззрения, путаницу его философии. Ибо в этой противоречивости и неустойчивости художественной литературы отразится неустойчивость его социального бытия“.