— Гайр допустил слабость в глазах Империума. В глазах самого Императора! — рявкнул Лидорран. — Два из трех ваших ульев потеряно. Множество шахт стало источниками бунта. Те, что остались, работают в окружении джунглей или революционеров. Поклонение ложным богам и повстанческая ересь глубоко укоренились в вашем народе. Блюстители и армия Гайра не могут даже защитить космопорт, из-за чего мы потеряли героя роты сразу после высадки — от руки представителя вашего народа, стрелявшего из оружия, сделанного в вашем мире!
В последнем предложении Лидорран позволил проявиться настоящему гневу и повысил голос, чтобы поставить собравшихся на место.
«Пусть узнают, кто мы такие и что из себя представляем, — подумал он. — Пусть поймут, что мы олицетворяем силу, которая стоит выше их жалких склок».
— У нас есть право превратить ваш мир в расплавленное стекло, — добавил капеллан Сторн, хмуро осматривая конклав. — Помните, что мы не делаем этого, потому что милостивы.
— Мы — живое оружие Императора, — пользуясь шокированным молчанием конклава, продолжил Лидорран. — И мы ответили на сигнал бедствия, при отправке которого погибли наши собратья. Мы были посланы, чтобы восстановить контроль над инфраструктурой этого мира, уничтожить все следы ложной веры и добиться полноценного функционирования планеты. Выслушайте меня. Нас не волнует, одобряете ли вы наши методы, нас не волнуют микроскопические побочные потери из-за войны, которую вы пустили за собственные стены. Нас не интересует ваша дневная норма выработки и желание сохранить власть. Нас не трогает ваша политика. Сами вы ничего для нас не значите. Но этот мир — звено в цепи Бастиона Империалис, и нас волнует вопрос его защиты, восстановление гарнизона и способности служить и оборонять Империум и мир самого Трона. Высказался ли я достаточно ясно, губернатор Каллистус?
Три двойных удара сердец Лидоррана длилась тишина в залах конклава. Губернатор Каллистус продолжала властно смотреть на него свысока, олицетворяя царственное хладнокровие. Он представил себе, как он должен выглядеть для нее с такой высоты: маленький, но все же гигант, лысая татуированная голова, опутанная проводами психического капюшона, и массивная, тихо гудящая от энергии броня. Он предположил, что обычно люди на ее месте выглядят испуганными, и задался вопросом, упивается ли губернатор своей властью над просителями или, как и сами Адептус Астартес, просто принимает это как часть своих обязанностей по отношению к большому Империуму.
Губернатор Каллистус медленно и громко ударила друг о друга скипетром и киркой. После того как замолкло эхо лязга, она начала говорить:
— Мы понимаем вашу позицию…
— Эпистолярий Лидорран, губернатор, — твердым голосом подсказал космодесантник.
— Мы понимаем вашу позицию, эпистолярий Лидорран. Без сомнений, вы смогли ее до нас донести. Мы хотим, чтобы и вы поняли нашу. Гайр — это верный Империуму мир, который бесчисленные годы исправно выплачивал десятину. Первый клан Каллистус правит этой планетой больше десяти столетий, и мы лично занимаем пост губернатора сто и шестнадцать из этих лет. После отправки сигнала бедствия мы сражались в невероятно тяжелой, невозможной войне против упорного и неестественного врага, который превращает наших верных подданных в еретиков без человеческого лица. Эта война многого нам стоила — и все же вы говорите с нами так, будто мы были виновны в некомпетентности на протяжении всего конфликта. Мы многое потеряли…
Губернатор бросила взгляд на пустые троны своих товарищей, лордов шпилей Агнатио Троста и Йеньши Хала.
— Мы бы хотели, чтобы вы увидели достоинство, силу и благочестие нашего мира и его людей, эпистолярий Лидорран. Мы бы хотели, чтобы Адептус Астартес стали нашими союзниками и сражались рядом с нами на условиях взаимного уважения.
— Нам не требуется уважение гайрцев, губернатор, — ответил Лидорран. — Единственное, чего мы хотим, — чтобы они понимали, что мы должны сделать ради спасения этого мира, и осознавали, что любой, кто противостоит нам или мешает, является врагом. Это понятно?
— Понятно, — холодно отозвалась Каллистус.
Он уловил дрожь фальши в ее голосе, которая выдавала тщательно контролируемый гнев человека, не привыкшего к подобному обращению. Но было и что-то еще, другое чувство, которое он едва улавливал, — медленно появляющийся страх осознания.