Я постаралась без стука прикрыть калитку и повернула налево, прошла вдоль заброшенного кафе «Смак» — кто их отсюда выкурил, тому хвала и слава! — и, еще раз повернув налево. Пройдя через калитку кованных ажурных ворот, оказалась по другую сторону гаражей, естественным порядком ограждающих наш двор. Между их ухоженной шеренгой и крылом старого корпуса мединститута тоже был своего рода коридор. Но не такой глухой, как при выходе из нашего двора. Тут чувствовалось присутствие живых людей — где–то кряхтели сторожа и мяукали голодные кошки, которых они прикармливали. Да и пошире был этот проход: справа, если идти туда, куда направлялась я, вдоль здания тянулся сплошной цветник с хорошо вскопанной землей, подстриженным кустарником у бордюра и высаженной рассадой цветов. Что ни говори, а на открытом пространстве не так мурашки по телу бегают, как в закутках: я с детства боялась темноты и одиночества.
Стоянка, где я нашла место для «инфинити», располагалась во внутреннем дворике между двумя крылами П-образного здания старого корпуса мединститута. Тут помещалось ровно тридцать машин, по десять в ряд. Дорого получалось содержать охрану, зато было просторно и безопасно для маневров. Вот я туда и шагала. По закоулкам, загашникам и гадюшникам, как вы понимаете. Правда, как раз напротив стоянки давно уже был выстроен девятиэтажный корпус общежития для иностранных студентов, но это ничего не меняло. Там жили китайцы или корейцы, кто их разберет, маленькие все, страшно прожорливые — такие сумахи со жратвой, как они, наши люди не носят — и удивительно домоседливые. Вот они–то никому помешать не могли: и не шумели, и не мелькали, и может, их там вовсе не было, как показалось мне в это утро. Во всяком случае, пройдя вдоль этого здания, я ни шороха не услышала, ни какого–никакого движения не увидела.
Второе крыло старого корпуса мединститута продолжалось жилыми домами его профессуры, это был массивчик с небольшими коттеджами довоенной постройки. Дворики этих уютных домиков, огороженные сплошным высоченным забором, выходили к торцу общежития, как раз туда, где был выезд со стоянки. По количеству бронированных ворот, вмонтированных в забор, можно было сосчитать количество коттеджей завидного поселеньеца. Я туда частенько поглядывала, прикидывая, насколько удобно жить в тихой глуши самого престижного квартала города, в собственном доме, рядом с работой, и все прочее.
Вот вчера, например, когда я ставила «инфинити», то заметила что во второй от стоянки двор заехала новая машина, причем такая, что, как считается, и моей рядом с ней умыться — «Hammer» какой–то там модели. Может, я бы и не обратила на него внимания, если бы не бурная радость хозяев особняка — сначала они дружным кодлом открывали ворота, а потом полчаса горланили на всю округу, что грачи на пахоте. Не иначе, какой–нибудь молодой отпрыск порадовал родню жуткими достижениями в деятельности, вылившимися в столь дорогую покупку. А может, все проще: просто кто–то приехал в гости. Но ведь номера были временные — буквы и цифры на красном фоне. Нет, абсолютно однозначно — это новая покупка. Но даже и не это поразило меня больше всего, а цвет машины — какой–то очень неопределенный, слабо голубой что ли. Его, пожалуй, можно было назвать и белым, если под этим подразумевать цвет затененной части снежных сугробов при сильном морозе в солнечный день. Непривычный, короче, цвет. Мы же приучены: как дорогая машина, так сразу — черная и непременно с тонированными стеклами. Стекла, правда, и тут были черны и непроницаемы.
Это меня успокоило — не только у меня машина светлого, чрезвычайно необыкновенного, но заведомо простого цвета. Пусть мне выбирать не приходилось: что дали, то и взяла; попалась морская вода на прогретом мелководье, я и рада. А они? Может, теперь модны такие тона?
Но это было вчера, хотя и теперь, подходя ближе, я уловила какие–то звуки жизни по ту сторону забора. Видно, владельцу белого «хаммера» тоже не терпелось лепетнуть на широкий простор, и погасать там вдоволь.
Но я ошиблась: где–то в этой стороне вдохновенно орал кот. Я его узнала по голосу — это был Черныш, черный красавец, баловень и любимец наших охранников. Он выводил удивительные рулады, чередуя утробное урчание с воплями неимоверного отчаяния, тоже идущими из глубин его нутра, ибо живым существам с помощью голосовых связок производить такие крики не дано. Жаль мне стало кота — зря он надрывался. Тут на стоянке ошивалось несколько мурок, но местные дворники на ночь прятали их в свои чуланы с инвентарем — берегли хороших крысоловок. Впрочем, как и самого черного озорника, для которого, видать, по весне делали исключение и оставляли на воле обогащать природу песнями. Я оглянулась по сторонам, но кота не увидела. Правда, он имел обыкновение забираться на верхушки деревьев, растущих тут и там, и оттуда обозревать крыши домов, а заодно мечтать о любезницах и греться на солнце. Осмотр деревьев тоже ничего не дал. Зачем мне этот кот, которому в зябкость и слякоть приспичило искать весенних утех? Время только трачу. Я еще постояла посреди двора, позыркала по сторонам и пошла к машине. Уже проходя мимо кустов, росших вдоль коттеджей по эту сторону забора, услышала фырканье и еще какой–то трудноопределимый, еле уловимый слухом звук. Я посмотрела налево и увидела Черныша. Он сидел на заборе с поникшим видом и недовольно облизывался: его явно потревожили во время самозабвенного пения, заставив покинуть насиженное место. А-а, так он, оказывается, был на территории коттеджа! Может, там своя кошка завелась и он ее призывал на свидание? Но теперь в полном соответствии с фактом жизни облизывался: ни попеть, ни тем более с подружкой помурлыкать ему не удалось.