— На днях я видел Мконгве. Большая выросла, — вдруг не к месту вставил Фуад, которому надоели эти бесконечные воспоминания.
— Да, уже настоящая невеста, — отозвался старик Шарвани с улыбкой.
Фуаду было так жарко, что казалось, будто его поджаривают на костре. Чад от самодельной керосиновой лампы щипал глаза.
— А чем она занимается?
Старик Шарвани широко улыбнулся, обнажив совершенно беззубый рот.
— Она работает в поле, помогает мне во всем. Вот циновку, на которой вы сидите, она сплела, У внучки золотые руки.
В хижине стало еще жарче, и Фуад больше не мог терпеть.
— Я, пожалуй, пойду. Надо еще помолиться.
— До свидания, господин Фуад. Приходите еще, — говорил старик, раболепно кланяясь.
Фуад зашел в небольшую молельню, которую он велел построить неподалеку от своего дома, но молиться в тот день он не мог — все его мысли были о Мконгве. В конце концов он решил снова зайти к старику Шарвани и ходить к нему до тех пор, пока тот не согласится послать свою внучку в господскую усадьбу.
Хотя Фуад частенько ездил в город и встречался там с женщинами, лицо Мконгве все время стояло перед его глазами. Он досадовал на себя за то, что мечтает о крестьянской девушке, которая по происхождению недостойна его. Он все время изводил себя вопросами: "Что мне сделать, чтобы перестать думать о ней? Может быть, зазвать домой и там овладеть ею силой? Или одарить ее одеждой и деньгами, чтобы она сама согласилась стать моею? А может, просто выкинуть ее из головы и зря не мучить себя?" Но где там! Чем больше он думал об этом, тем больше ему хотелось добиться ее любви. Нет, нужно во что бы то ни стало уговорить деда, пусть он позволит ей работать у него. Фуад был уверен: если Мконгве станет его батрачкой, то со временем ему удастся добиться своего.
Он все чаще захаживал к старику Шарвани и каждый раз спрашивал, почему Мконгве не желает у него работать. Старик отвечал на это, что внучке не хочется бросать деда. И тем не менее в следующее посещение Фуад повторял свой вопрос и получал все тот же ответ.
От увещеваний Фуад перешел к угрозам:
— Ну что же, старик, я вижу, что ты не хочешь, чтобы Мконгве работала у меня. Смотри, как бы не было хуже!
— Что вы, господин Фуад, — защищался старик, — я вовсе не против. Если бы она захотела пойти к вам, то, клянусь аллахом, я не стал бы ей мешать.
— Ну хорошо. Скажи, чтобы завтра она пришла ко мне.
— Хорошо, господин Фуад. Я обязательно скажу ей, и если она сможет, то обязательно придет. До свидания, господин Фуад! Заходите еще!
После долгих разговоров, посулов и запугиваний Фуаду все же удалось настоять на своем, и Мконгве начала работать вместе с Киджакази.
Как-то она пришла к колодцу за водой. Мконгве не подозревала, что за ней незаметно наблюдает притаившийся в зарослях Фуад. Пожирая девушку глазами, он восхищался свежестью ее щек, пышными черными волосами. Обернутая вокруг тела каники[35] подчеркивала полноту груди, накинутая на голову канга мягко ниспадала на плечи. Упругое молодое тело дышало свежестью.
Фуад долго смотрел на Мконгве, а потом покинул свое укрытие и подошел к колодцу. Девушка вздрогнула и запахнула кангу на груди.
— Как дела? — хмурясь, спросил Фуад. Голос его звучал сурово.
— Хорошо, господин.
Фуад с ног до головы оглядел девушку, повернулся и, ничего не говоря, пошел прочь.
Мконгве взяли вовсе не для того, чтобы она помогала пожилой женщине, разделив с нею обязанности. На двоих и работы было вдвое больше. Киджакази трудилась, как всегда, без отдыха: сделает одно и тут же принимается за другое. Первое время Мконгве старалась угнаться за ней, но вскоре поняла, что так она только надорвется.
Однажды в полдень под палящим солнцем Киджакази и Мконгве косили траву для коров. Киджакази работала молча, не поднимая головы. Вдруг Мконгве распрямилась и внимательно посмотрела на нее. Перехватив этот взгляд, женщина приостановилась и тяжело перевела дух.
— Киджакази, зачем вы так работаете? Вы же убиваете себя. Что это вам дает? — спросила Мконгве.
Киджакази вздрогнула, как от удара. Еще никто не говорил ей таких слов. Они задели ее за живое. В то же время было приятно, что девушка оценила ее усердие.
— Я работаю так всю жизнь. А что до смерти, то я ее не боюсь. Здесь я родилась, здесь и умру.
Мконгве посмотрела на Киджакази с состраданием:
— Я ничего не говорю — трудиться надо честно. Но зачем так мучить себя — ведь никто не собирается вас выгонять?
— А я по-другому работать и не умею. Так уж меня приучили, — ответила Киджакази.
Мконгве не раз потом начинала этот разговор и всегда слышала один и тот же ответ: "Здесь я родилась, здесь и умру". Так что в конце концов девушке надоело убеждать Киджакази.
Когда наступило время собирать гвоздику, Фуад нанял сезонных рабочих, а чтобы вести учет собранного урожая, из города приехали его родственники. Батраки, работавшие у Фуада постоянно, оставив свои обычные дела, готовили временное жилье для поденщиков. Фуад ни минуты не сидел без дела. Еще бы: в эту пору деньги рекой текли в его карман. В это время он бывал придирчивее, чем обычно. Плохо приходилось тому, кто оставит на поле хотя бы зернышко гвоздики: провинившемуся грозило суровое наказание.
В один из вечеров Киджакази и Мконгве сидели на циновке друг против друга и очищали гвоздику. Устав от тяжелого однообразного занятия, Мконгве завела свой обычный разговор:
— Госпожа Киджакази, скажите мне, до каких пор вы будете так работать?
Киджакази вздрогнула: никогда в жизни ее еще не называли госпожой. Единственная настоящая госпожа, которую она знала, была Маимуна, умершая много лет тому назад.
— Что ты сказала? Госпожа? Не надо меня так больше называть. Зови просто Киджакази.
— Я назвала вас госпожой из уважения к вашему возрасту. Вы же мне в матери годитесь. Вот я вас и спрашиваю: до каких пор, госпожа Киджакази, вы будете так работать?
— До конца моих дней.
— Послушайте, госпожа Киджакази! Вам нельзя работать так, как раньше. Этим вы наносите вред не только себе, но и другим. Господин Фуад постоянно ставит вас в пример. Из-за вас нам всем приходится трудно. А я вот не хочу всю жизнь мучиться, как вы.
Слова девушки удивили Киджакази. Трудно было поверить тому, что она сказала: Фуад доволен ею, он хвалит ее. И все это за ее спиной — сама же она слышит от него только попреки да ругань.
— Неужели это правда? Господин Фуад действительно хвалит меня? — радостно спросила Киджакази.
— Госпожа Киджакази, мы не должны работать без отдыха. Мы такие же люди, как и господин Фуад! Неужели вы не видите, что ваш хозяин — кровопийца?
Но Киджакази не слышала этих слов. Она думала о том, что впервые за всю ее жизнь господин Фуад похвалил ее. Теперь она знает наверняка: хозяин доволен ею. Киджакази размышляла, почему она никогда не слышала от господина Фуада доброго слова. Ведь мог же он сказать ей, что она хорошо работает, или хотя бы улыбнуться! Но все это неважно. Фуад был ее любимым ребенком, ее воспитанником. Как там сказала Мконгве? Он ставит ее в пример другим батракам? Да, это искупает всю его вину.
Мконгве поняла, что продолжать разговор бесполезно, и замолчала. До полуночи они не сказали друг другу ни слова.
А волна выступлений рабочих и крестьян против своих хозяев все нарастала. Помещики отвечали тем, что сгоняли крестьян с земли, жгли их посевы. Крестьяне бежали в город, многие селились в районе Киджангвани.
У людей, оказавшихся в Киджангвани, была общая беда: их лишили единственного источника пропитания — земли. Все они говорили и думали об одном: что делать, как жить дальше. Они ненавидели тех, по чьей вине им приходилось страдать.
В районе Киджангвани бывали люди со всех уголков острова, которые, возвращаясь к себе в деревню, рассказывали односельчанам обо всем увиденном и услышанном там.
Фуад тем временем занимался сбытом гвоздики. Каждое утро он придирчиво осматривал себя в зеркале и выходил во двор. Здесь его ждал грузовик, который с вечера загружался высушенной гвоздикой, предназначенной для продажи.