Показал поэт мальчишке буквы. А тот до того памятливый оказался, что пока мужики колесо отремонтировали, Филька уже все буквы знал и даже писал понемногу. Жуковский очень удивился способностям мальчугана, а мужики — способностям Жуковского. «Надо же, — говорили они, — в один присест огольца грамоте обучил. Вот что значит умный человек».
Поэт уехал, а мужики все дивились. И потом, если нужно было написать письмо в город или жалобу в суд, люди шли к Фильке, с гордостью показывали его бумагу: «Филькина грамота!»
Даже самый древний старик по прозвищу Живая Память, которого все в округе считали вещим колдуном, признал Фильку равным себе, хотя сам-то был неграмотным. Правда, признавать-то он его признавал, но и своего достоинства не терял. «По старой памяти, что по грамоте», — говаривал он мужикам. И те согласно кивали головами: ведь старик помнил буквально все, что знали наши деды и прадеды. Когда же он умер, за советом стали ходить к Фильке. Только что он мог посоветовать? Ведь жизни-то малый не знал! И мужики, выслушав его, делали все по своему разумению, но уважали все так же.
«Грамота не соха», — быстро сообразил Филька. За его письма несли ему люди и яйца, и мед, и сапоги дарили с одеждой. И зажил Филька припеваючи.
А вскоре совсем барином стал: помещик, которому принадлежала деревня, укатил жить в Петербург, а Фильке назначил жалованье и сделал его своим управляющим. Малый купил узорный жилет, отпустил усы и развернулся в полную силу. Уже не советовал он, а учил мужиков, как надо жить, писал и вывешивал на пожарную доску свои грамоты рядом с царскими указами. Хорошо, что мужики не умели читать. Как-то собрались они у пожарной доски, разбирают по слогам Филькины советы-поучения:
«Каша с маслом не в пример вкуснее каши без масла».
«Сапоги дольше не протрутся, если их реже надевать».
«Подними, что найдешь: в хозяйстве пригодится и крысиный хвостик».
«В кафтане без рукавов холоднее, чем в кафтане с рукавами, но зато он дешевле…»
«Маленькая рыбка лучше большого таракана…»
Читают мужики, чешут в затылках да посмеиваются потихоньку. Вроде представления скоморохов выходило: вся деревня собиралась у пожарной доски.
Неизвестно, сколько еще мудрил бы так Филька. Но тут в его судьбе все пошло наперекосяк. Помещик в Петербурге проигрался в карты, имение продал, и Филька из барского дома снова перешел в мужицкую избу. Так и жил он — ни пава ни ворона. И барином не стал, и к крестьянскому труду не привык. От былой его славы остался только пузырек с чернилами да гусиное перо.
А мужики хоть и посмеивались над ним, но все-таки жалели. И если нужно было написать деловую бумагу или важное письмо, шли к Фильке, давали ему возможность заработать. Да и почерк его нравился мужикам — заковыристый, с замысловатыми крючками и завитушками. Так и коротал Филька свой век.
— Да, — заключила мама свой рассказ, — каким грамотеем ни будь, а умнее народа не станешь…
А я теперь все больше склоняюсь к мысли, что Филька с его грамотой — досужий вымысел наших мужиков. Придумали они его для ребятишек — на забаву и в поучение. И так убедительно рассказывают, будто видели того Фильку собственными глазами.
ДУША ИЗБЫ
Утром Колька и бабушка Фрося идут в старую избу — прибраться. Прошлой осенью бабушка перешла жить к нам, в новый дом, и старая избушка — наше родовое гнездо — опустела. Ломать ее не стали — чего там из нее наломаешь? Пыль одна да гнилушки. А чтобы не пустовала зря, забили ее сеном и овсяной соломой. За зиму корова и овцы съели все до клочка — и сено, и солому — и вот теперь бабушка и Колька шли сюда подмести сенную труху, пугнуть мышей да открыть дверь пошире, чтобы изба подышала свежим весенним воздухом.
— Ну, здравствуй, подружка, — сказала бабушка, снимая дверную цепочку. — Проведать тебя пришли…
— Это ты с кем говоришь, бабань?
— Ас избой, Коля.
— С избо-ой… — недоверчиво смотрит на нее внук и вдруг спрашивает: — А домовой тут уже не живет?
— Сам ты домовой! — смеется бабушка.
Она открывает дверь, в которой выпилены два лаза — внизу и вверху. Внизу для кур, это Колька знает, а вверху для кого?
— Для ласточек, — говорит бабушка. — Видишь, возле трубы, на стропилах, гнезда прилеплены? Вот там они и жили. Прилетят ли в этом году — один бог знает…
— А почему не прилетят?
— Все живое к человеку жмется… А избушка наша опустела.
Бабушка разыскала веник и стала обметать окна, стены, собирала с пола мякину. Колька ей помогал. Время от времени он останавливался и прислушивался к таинственным шорохам и скрипам, которые доносились из темных углов. Колька, крадучись, заглядывал туда и шептал:
— Ага, вот где ты спрятался?
Но под руки ему попадались то дырявый валенок, то разломанные салазки, то хороший еще ухват для чугунов.
Прибравшись, бабушка о чем-то задумалась и сказала негромко:
— Печку, что ли, затопить…
— Давай, бабань, затопим! — обрадовался Колька. — Пусть домовой погреется…
Последние слова он сказал совсем тихо, для себя, и бабушка их не слышала. Затопили они печку, но дым почему-то не хотел идти в трубу, а полз через шесток в избу и плавал синими невесомыми ломтями.
— Всю зиму не топилась, — разговаривала бабушка с печкой, — отсырела, матушка, вот и дымишь. А может, труба засорилась? Выбеги, внучок, глянь — идет ли дым-то?
Колька выбежал на улицу, отошел подальше в проулок, чтобы лучше было видно, и посмотрел на трубу: дым шел — легкий, невесомый. И ветер шевелил его, словно седую прядку волос. А изба глядела на Кольку из-под шиферного козырька, как бабушка из-под руки. Мальчишка чуть не подпрыгнул от такого открытия. Повертел он головой налево-направо и видит: каждая изба в деревне смотрит на мир по-своему.
У Беловых, которые построились совсем недавно, окна с голубыми наличниками распахнуты широко и удивленно, как глаза у только что проснувшейся девочки. Изба Макарихи глядит с ехидцей, словно хочет сказать: эге, голуби, я все про вас знаю! А новые дома из серого кирпича, в которых живут колхозные молодые специалисты, ну точь-в-точь любопытные мальчишки в школьной форме.
Колька и про дым забыл, побежал к бабушке рассказать про избы.
— Говоришь, наша смотрит, как старушка из-под руки?
— Ага.
— Это она сейчас сгорбатилась, а когда-то была просторная, глазастая — в шесть окон, — вспоминает бабушка. — Да еще седьмое окно в проулок выходило, на закат… Ох и натерпелась я страху из-за этого окна!
— Расскажи, бабань!
И Колька устраивается рядом, смотрит на огонь в печке, от которого тянет приятным теплом, слушает неторопливый бабушкин рассказ, похожий на занятную сказку.
Давным-давно, когда бабушка была еще маленькой девочкой, жили в этой избе домовитые люди — Михайла да Аксинья Курносовы. Михайла плотничал, к этому же приучал и многочисленных сынов. Аксинья слыла знахаркой, чуть ли не колдуньей, и многие ее побаивались. Но в лихой час все-таки шли за помощью: она умела вправить вывих, лечила переломы, простуду, заговаривала зубную боль.
Как-то по весне девушки и парни за избой Курносовых играли в лапту. Фрося была ловкая, длинноногая, и в лапту играла отлично. Все братья Курносовы тоже были здесь. Погналась Фрося за старшим, Андреем, хотела осалить, а он пригнулся — и… мяч полетел в окно, что выходило на проулок. Зажмурилась Фрося от страха, ждет, когда стекло звякнет… Но все вроде тихо. Открыла глаза, а под окном на скамейке Аксинья-колдунья сидит и мяч у нее в руке. После девушки рассказывали: «Подняла Аксинья рукав — мячик так и прыгнул в него, словно прирученный».
Смотрит Фрося на Аксинью, а та улыбается:
— Пойдешь, девонька, ко мне в снохи? Видишь мячик-то — это судьба твоя ко мне в руки прыгнула. Семь сынов, семь женихов — выбирай любого.