Засмущалась Фрося, убежала. Она и не думала тогда о замужестве, шестнадцать лет ей всего было. Но вскоре вышло так, как сказала Аксинья: стала Фрося женой Андрея и перешла из своей тесной хибарки жить в избу о семи окнах.
Работы в семье было много. Придут парни в субботу из бани — одних рубах сразу семь штук кинут: стирай, Фрося! Но работы она не боялась, все делала легко, с песнями, и братья полюбили ее, как сестру. И когда-то пугавшая ее изба стала для Фроси родной, привычной. Феперь, когда она возвращалась с поля, ей казалось, что изба улыбается всеми своими окнами — широко, по-матерински.
Нравились Фросе долгие зимние вечера, когда всей семьей собирались вокруг керосиновой лампы и каждый занимался своим делом: кто валенок подшивает или ложку из чурки выстругивает, кто прядет, кто сказки рассказывает. В один из таких вечеров и услышала она сказку про двух братьев, которую рассказал свекор ее, Михайла…
Жили два брата-крестьянина. У каждого свой домок, своя семья, свое поле. Пришла весна, поехали братья пахать. Старший работы побольше видел, к труду привычен — идет за лошадкой да песню поет. А младший с завистью думает: «Что ему не петь? У него лошадь белая, а моя черная. Белой не так жарко под солнцем, вот она и пашет легче, веселее…» Постепенно стало ему казаться, что и камней у него на поле больше, и земля тверже, а брат поет лишь затем, чтобы над ним поиздеваться. Схватил он тогда камень и с ненавистью бросился на старшего брата. Но споткнулся в меже и упал замертво. А старший долго раздумывал потом, для чего младший брат мертвой хваткой держал в кулаке камень… Да так и не догадался…
Притих Колька, глядит на огонь в печке… Умолкла и бабушка: хватит пока для внука и этой сказки. Она сама над ней вот уже больше полувека раздумывает, а понять не может: откуда берется черная злоба? Почему люди пускают ее в сердце свое?
А старая изба поскрипывает рассохшимися стропилами, что-то шепчет ворчливо отсыревшей печной трубой… Много видела она на своем веку, много пережила. Горела не раз — за то, что хозяева первыми в колхоз вступили. Но народ в ней жил мастеровой, рукодельный, и избу быстро отстраивали заново.
Говорят, беда в одиночку не ходит. Перед самой войной безотказный Михайла простудился на лесозаготовке и за неделю истаял. Следом за ним пошла и Аксинья. «От тоски», — определила деревенская медичка.
В нерадостный год стала Фрося хозяйкой в избе. Сначала Андрея, мужа своего, а потом и всех его братьев по-матерински собирала в дорогу, провожала на фронт. И осталась изба стоять вылущенным колоском. Да и то недолго: то чужие бомбы лупят, то свои снаряды — разве устоишь? Уцелела от избы только задняя стена да печка — словно большое теплое сердце ее. А потом снова выжила изба. По кусочкам собраннная, где глиной, где навозом подмазанная, но стоит, ждет хозяина! А хозяин пришел с войны весь израненный (из семи братьев уцелел только он), и вскоре проводила его изба в последний путь…
Дочь и сынишку Фрося поднимала на ноги одна. Не успела оглянуться — бабушкой стала. Три долгих зимы пустовала заколоченная изба, тоскливо глядя пыльными стеклами окон в щели между досками. Но вернулась хозяйка, которая ездила в город к дочери нянчить внука, и избушка, вычищенная и побеленная, словно бы помолодела.
…— Бабань, ты задремала?
— Нет, Коля… Задумалась просто.
— Чего у нас печка-то впустую горит? Давай картошки напечем, что ли.
— А и правда. Беги в погреб, принеси.
Колька тут же сбегал в погреб, расположенный рядом, в проулке, бабушка аккуратно поклала картошки в огонь, и они стали ждать, когда поспеют «печенки». А за окнами заметно потемнело, и вскоре хлынул дождик, да такой сильный, что все живое с улицы кинулось прятаться — кто куда. В сенцы набились куры с петухом, заскочил где-то бродивший пес Узнай, запыхавшись, вбежали Маша и Ванюшка Филиппов — оба с портфелями, из школы шли.
— Ну и ливень! — приговаривала Маша, отряхивая с плаща и с непокрытых волос блестящие капли. — Первый в этом году.
— Теперь трава попрет, — сказал Ванюшка, взглянул на Машу, и они неизвестно чему засмеялись.
Следом за ребятами в избу ввалилась Дуська Макариха.
— У-фф! Так и хлещет, так и хлещет! Здравствуйте! — затараторила она. — А я, теть Фрось, гляжу — у тебя печка топится. Ай, думаю, на лето в свои хоромы решила перебраться?
— Нет, Дуся… Просто прибираемся здесь, мышей пугаем. Да вот дождичка бог послал и гостей. Сейчас «печенки» поспеют, садитесь-ка поближе к печке. Не зря она дымила, матушка, — дождь чуяла.
Колька вертелся возле Маши с Ванюшкой и вдруг притих. Он отчетливо услышал, что в чулане кто-то бегает. Кто-то маленький и проворный, судя по частым шагам: топ-топ-топ, топ-топ-топ… Он прижался к сестре, показал глазами на чулан и громко прошептал:
— Маша, слышишь? Это он бегает…
— Кто он?
— Да домовой-то… Давай посмотрим?
Маша улыбнулась, вспомнив, что еще зимой рассказывала Кольке про домового, маленького старичка, лысого и бородатого, который живет на чердаке, а по ночам спускается, бродит неслышно по горнице, в сенцах и очень огорчается, если видит где-нибудь непорядок. А когда избу бросают, уходит и домовой. Но стоит хозяевам возвратиться, как домовой снова поселяется на чердаке. Колька слушал тогда вполуха, задремывал посредине рассказа (он болел ангиной), но вот запомнил!
— Он вернулся, — снова сказал Колька. — Ишь, топает…
И Маша тоже услыхала, что кто-то словно бегает в чулане. Затем вдруг в углу у окна — топ-топ, топ-топ… Оглянулась — никого. Ей даже немножко жутко стало. Но Ванюшка уже влез в чулан и крикнул оттуда:
— Это же капли! Крышу пролило!
Вскоре набухшая крыша стала протекать и в других местах, и ребята принялись подставлять под капель разную посуду, которая оказалась под рукой: старый тазик, ведро, жестяные и стеклянные банки… Изба наполнилась удивительной музыкой: шлепаньем, звоном, плеском, бульканьем! Особенно голосистым оказался тазик, звон от которого — зиннь! зиннь! — долго не таял в воздухе.
Колька даже приплясывал, слушая эту необычную музыку.
— И про домового забыл! — улыбнулась бабушка, глядя на внука.
— Какие-то домовые… — сказала Макариха. — Не слушай ты их, Колька. Нет никаких ни леших, ни домовых.
— Есть домовой! — возразила Маша. — Как поэтический образ. Домовой — это душа избы.
— Ох и детки растут умные! — громко рассуждала Макариха. — «Душа избы…» Тетя Фрося — вот кто душа избы. Пришла вот в свой родной угол — и жизнь вокруг нее закипела.
Макариха, наверное, разорялась бы и дальше, но бабушка Фрося нашла ей дело — посмотреть «печенки».
— Готовы уже! — возвестила та, разломив одну картошку, которую предварительно покидала с ладони на ладонь. — Ух и хороши! Солюшки немножко бы…
Соль в забытой деревянной солонке нашлась, правда, крупная, серая, но на это никто не обратил внимания. Все ели «печенки» и похваливали. И бабушке Фросе казалось, что никуда и не уходила она из своей родной избушки, живет здесь, как и раньше. И когда под крышей раздался птичий писк, она выглянула в сенцы: может, ласточки? Но это по-весеннему шумели и ссорились воробьи.
ШУТИХА
Прямо какое-то повальное поветрие у нас в деревне — ломают русские печки! И места, дескать, печка много занимает, и пыль от нее в доме, и вообще — мешает. Обед можно и на газовой плите сготовить, а для тепла, хватит небольшой печки голландки.
Старики, правда, с русскими печками расстаются неохотно.
А в тех домах, где и молодежь и старики с характером, часто возникают горячие стычки, о которых потом говорит вся деревня. Так, например, случилось у бабушки Касатки. Вернулся из армии ее внук Толик. Ну и вроде бы жениться надумал, а невесту в тесную избу, где чуть ли не треть помещения печка занимает, приводить стесняется. Вот он и стал подъезжать к бабке: давай сломаем печку. А та — ни в какую.
— Какая же это жизнь без печки, касатик? Ведь от нее — живой домашний дух. Помнишь, поди, школьный стих: «Там русский дух, там Русью пахнет»? Во-он когда еще умные люди про печку писали. А ты — лома-ать…