Плохо пришлось бы в тот год Забаве и ее брату, если бы не соседи: они поделились с ними своим хлебом, обыкновенным, ржаным, выращенным без всяких хитростей.
От стыда Никита совсем забросил земледелие и подался в город мостить камнем дороги. Правда, поле весной он все-таки кое-как вспахал и засеял. Но делал все это без души, швырком, и вряд ли можно было ждать хорошего урожая…
— А наш Микит — не кит, — говорили о нем мужики. — Так, мелкая рыбешка. Умырнул из деревни — и волна не плеснула… Видать, с Житным Дедом не поладили.
С середины июня начинается «зеленая неделя», во время которой бывают самые длинные дни в году и самые светлые ночи. Еще ее называют «русалья неделя». В старину всю «зеленую неделю» девушки ходили в лес, сплетали на березах из гибких ветвей качели и с песнями катались на них. Они были похожи на лесных русалок. Домните, у Пушкина: «Русалка на ветвях сидит»? Может быть, это сказано как раз о них.
Однажды отправилась в лес со взрослыми девушками и Забава. Шла-шла, да устала и свернула на батюшкино поле. А там и пшеницы не видать — один осот да колючий чертополох. Вдруг слышит чей-то ворчливый голос:
«Ух, ух, травяной дух…»
Оглянулась, а в сорняках сидит Житный Дед, колючки из бороды выбирает.
«Забава, умой меня!» — говорит.
Принесла девочка воды из родника, стала умывать Житного Деда, а с неба вдруг как хлынет дождик! Вымокла она до нитки, а Житный Дед ее не отпускает от себя, привередничает:
«Забава, расчеши мне бороду!»
Борода у него наполовину соломенная, наполовину травяная. И так свалялась, что ее граблями не расчешешь. Забава все пальцы исколола, но разобрала Житному Деду бороду по прядочкам, в кольца ее завила. И так ему это понравилось, что он давай в ладоши хлопать да через голову кувыркаться. А сам все приговаривает:
«Ух, ух, соломенный дух!»
А сам из бороды травинки выдергивает, а соломинки оставляет. Кувыркался-кувыркался — и пропал. Глядит Забава, а пшеница стала чистая-чистая, куда и сорняки подевались, будто кто их выполол. Только кое-где мелькают в ней васильки, синие-синие, как глаза у Житного Деда…
Пришла пора убирать урожай, а брат все не возвращался. Разыскала Забава батюшкин серп и пошла в поле. Целый день жала пшеницу и вязала снопы. Жалко соседям девочку, но каждый спешил сначала на своем поле управиться. Дали добрые люди ей лошадь, чтобы снопы в ригу перевезти, а тут ночь. Да такая темная — ни зги не видать.
Тут и появился откуда-то Житный Дед. Бегает босиком по колючей жниве и в ладоши хлопает:
«Ух, ух, хлебный дух!»
Потом взял у Забавы серп и закинул в небо. Зацепился серп за облако, превратился в молодой месяц — светлынь в поле! Сложила Забава на телегу снопы, глядит, а Житный Дед уже на возу. Фыркал, фыркал — и уснул. Так, сонного, и перенесла его Забава в избу, положила на лавку. Утром посмотрела, а на лавке вместо Житного Деда пшеничный сноп лежит. Долго не трогала его Забава, а потом обмолотила и ссыпала зерно в общий закром.
Научилась она и хлебы печь. Люди говорят, на вид они были неказистые, но зато съешь кусочек — и сыт.
Вот с тех самых пор и живет в народе обычай — последний сноп с поля приносить домой. Его ставят в горнице, в передний угол. В этом снопе Житный Дед и зимует. За зиму он так съежится, что станет не больше пшеничного зерна. А весной просыпается и начинает свою жизнь сначала…
В ИВАНОВКЕ
— Вот и Ивановка! — объявил шофер, вылезая из кабины. — Приехали, ребята.
Ксюша Касымова, не дожидаясь, когда откроют борт, первая спрыгнула на землю. За ней посыпалась вся наша бригада.
— Где мы только не работали! — тараторила Ксюша, проворно оглядываясь вокруг. — В Ключевке, в Баранчиках, в Епифани, даже в каких-то Рогачах… А в Ивановке первый раз, а, дядь Лень?
— Самая дальняя деревня в районе, — говорю я. — Но и сюда добрались.
— А живут здесь, наверное, одни Иваны. Интересно, председатель тоже Иван?
— Иван Фомич. Между прочим, молодой-неженатый.
— Ин-те-ресно! — протянула девушка.
Эта скуластая быстроглазая татарочка в Межколхозстрой пришла недавно, после окончания ПТУ. И ей действительно все интересно: и сама работа, и новые люди, и тихие полевые дороги, по которым мы кочуем из села в село.
Ивановка — деревня обычная, похожая на все остальные, в каких приходилось нам бывать. Вот почему, наверное, показались давно знакомыми и вылинявший флаг над правлением колхоза, и пруд, засеянный гусиным пухом, и разноликие избы…
Нашей бригаде предстоит здесь (для начала) построить типовой крестьянский дом. Кирпичный, под шифером, с большими светлыми окнами и амбаром.
«Чтобы все было в лучших традициях крестьянской усадьбы», — пояснил председатель. Он заскочил к нам на своем вездеходе-«уазике» где-то в середине дня, когда мы уже разгрузились, немного освоились и приступили к работе. Иван Фомич поинтересовался, как устроились на новом месте, не нужно ли чего. Но из машины не вылез, разговаривал сидя за рулем, и рабочим это не понравилось.
— Для кого же строишь такой шикарный домик? Для начальстве небось? — невинно, со скрытой усмешкой спросили председателя.
— Для детей, — отвечал он.
— Для своих, что ль?
— Нет, для детей Ивана-дурака.
Шутка пришлась кстати, все засмеялись, и возникшая было неприязнь к председателю стала таять.
— У вас что же, свой Иван-дурак есть? И где же ему и быть, как не в Ивановке! — от души гоготали каменщики.
— Был Иван-дурак, да весь вышел, — сказал председатель. — Сам погиб, а ребятишки остались.
— И много их у него?
— Трое. Вон младший как раз, — кивнул на густой высокий тополь. — Здорово, Простофиля!
Листва тополя зашевелилась, из глубины ее выглянула белая голова мальчугана лет девяти-десяти:
— Здравствуйте, Иван Фомич!
— Ты что там делаешь?
— За стройкой смотрю, а то мало ли чего.
— А-а… — удивился Иван Фомич и подмигнул каменщикам. — Народный контроль в действии, значит. А почему с дерева, Простофиля?
— Сверху-то виднее.
Иван Фомич засмеялся, дружески кивнул на прощанье рабочим и, сильно газанув, укатил. А мы все с интересом смотрели на мальчишку, первого представителя той семьи, для которой строили новый дом.
— Иди сюда, давай знакомиться, что ли! — крикнула ему Ксюша.
И когда мальчуган подошел к нам, спросила:
— Что же у вас председатель такой грубый? Ты его по имени-отчеству величаешь, а он тебя — простофиля.
— А-а, — улыбнулся мальчишка. — Он говорил не «простофиля», а «просто Филя». Два слова, понимаете?
— Ну и что?
— А то. Меня Филя зовут, Филипп. Когда я маленький был, меня спросили однажды, как зовут моих братьев. «Иван Иваныч и Петр Иваныч», — отвечал я. «А тебя как?» — «А я — просто Филя». Вот с тех пор меня в деревне так и кличут.
— У вас что, в Ивановке, все такие? — пряча улыбку, поинтересовалась Ксюша.
— Какие такие?
— Ну… необыкновенные, что ли.
— Все такие, — подумав, отвечал мальчишка.
И в подтверждение рассказал нам случай из своего жизненного опыта. Однажды очень захотелось ему славы, и стал он всем рассказывать о своих подвигах: «А я вчера задачку за старшего брата решил!» Или: «Я корову доить умею! Два раза вместо мамки доил».
Но ему никто не верил, все смеялись в глаза: «Брось хвалиться-то!»
Тогда Филя, несколько озадаченный поведением односельчан, стал ругать себя на все корки: «Ох, я такой дурак, что забываю, сколько дважды два будет — то ли три, то ли пять…»
И по деревне поползли разговоры: «Слыхали? Филя-то даже не знает, сколько дважды два будет. Говорит, то ли пять, то ли три… Вот дурачок! А ведь здоровый уж малый-то вымахал, во второй класс ходит…»
— Вот видите, какой у нас народ, — заключил Филя свой рассказ. — Правильно вы сказали: ненормальный.
— Я сказала: необыкновенный, — поправила его Ксюша.