Мы взошли на крыльцо, и шериф забарабанил в дверь. Несколько мгновений изнутри не было слышно ни звука, затем раздались прихрамывающие шаги, и дверь со скрипом отворилась. Древний морщинистый лик одарил нас свирепым взглядом. Глаза у мистера Крута были глубоко запавшие и налитые кровью, а рукой он из последних сил опирался на дверной косяк.
– Что вам надо? – прошептал он едва слышно; его покрытые пятнами пальцы мертвой хваткой цеплялись за палку.
Вперед выступил Сарджент.
– Скажите, вы сегодня утром видели ваших соседей?
– Моих соседей! – прокаркал старик. – Эти чертовы воры мне не соседи! Я не видал их и не имею ни малейшего желания!
– Почему это? – поинтересовался Сарджент.
– Почему? – захрипел Крут. – Да потому что они допытывались, как им проникнуть в гробницу моей доченьки, моей кровиночки, чтобы добраться до ее камней!
Его голос с каждым словом слабел и под конец стих совсем. И вдруг:
– Но я сказал им! Сказал! И прошлой… ночью… прошлой ночью…, – ему едва хватало дыхания. – Колокол… прозвонил… вновь! Золотой колокол! Моя…
– Скорее! Идемте! – воскликнул шериф.
Мы повернули к машине, но старик так и остался стоять в проеме, бормоча что-то сам себе. Я едва расслышал его последние слова, но никогда их не забуду.
– …и скоро прозвонит опять! Опять… потому что… я хорошо знаю дорогу… Через древние врата… и дальше… туда… где в Йите моей Шарлотте… уже ничего не грозит… и я пройду…
Остальное потонуло в реве мотора – о, как мне жаль, что мы не дослушали! Сказанное могло оказаться ключом ко всей загадке… Когда развалюха скрылась из виду за поворотом, я ощутил укол странной печали. Шериф сосредоточенно глядел на вьющуюся впереди дорогу. Конечно, он услышал…
Мы на минутку остановились у второй хижины, где обитали двое бродяг, но нашли ее абсолютно пустой, хотя и со знаками недавнего присутствия человека. После визита к старику Круту дом выглядел каким-то слишком пустым и мрачным, так что мы поспешно покинули его. Автомобиль припустил дальше по извилистой дороге, уносясь все дальше от его гнилых стен (от этого я, признаюсь, испытывал немалое облегчение), будто намекавших на что-то совсем чуждое и зловещее, к чему даже и близко-то подходить не стоит. Странным образом я чувствовал, что прежние жильцы уже никогда не вернутся в это презренное жилище.
Тем же вечером я покинул Хэмпдон и до сих пор не знаю, удалось ли моим друзьям раскрыть тайну. Во всяком случае, в газетах об этом ничего не было. Насколько я могу судить, она осталась неприкосновенной. Но меня до сих пор преследует выражение глаз этого Крута. Какая-то глубокая мудрость скрывалась в звуках его дряхлого голоса – мудрость, говорить о которой живым, возможно, и вовсе не стоит.
Пока мой экипаж выписывал многочисленные повороты, увлекая меня прочь от Хэмпдона, я смотрел, как его подмигивающие огоньки тают в вечерней дымке. Далеко на западе последние лучи заката купали холмы в розовом золоте, а ниже в долинах и ущельях уже сгущались тени. И когда эта дивная картина уже начала гаснуть, сквозь рык мотора я услыхал единственный, зовущий, незабываемый колокольный удар, еще долго катавшийся эхом среди ночных холмов.
Мэнли Уэйд Уэллманн. Литеры из холодного пламени
Некогда «Эль»[30] огибал этот угол и следующий за ним кусок узкой, мощенной грубым булыжником улицы. Потом его убрали, и теперь обшарпанные многоквартирные дома по обе стороны выглядели опустившимися старыми бродягами, человеческими руинами, готовыми вот-вот рухнуть без поддержки эстакады. Меж двумя такими строениями из потускневшего от времени красного кирпича втиснулось третье – тоже кирпичное, но покрытое таким толстым слоем дешевой желтой краски, что только она, наверное, и не давала ему рассыпаться на месте. Нижний этаж занимала крайне сомнительного вида ручная прачечная; сбоку дверь вела в расположенные наверху квартиры.
Роули Торн обратился к потрепанному, мутноглазому лендлорду на известном ими обоим языке:
– Кавет Лесли еще…
Лендлорд медленно покачал головой.
– Даже не встает.
– У него бывает врач?
– Дважды в день. Сказал мне, что надежды нет, но Кавет Лесли упорно не хочет в больницу.
– Спасибо.
Торн повернулся к двери и взялся огромной ручищей за ручку; пальцы когтями охватили край.
Собой он был чрезмерно тучен, но крепок, как водруженная на опоры бочка. Голову носил бритую, а нос имел крючковатый, что делало его похожим на орла, мудрого и недоброго.
– Скажите Лесли, – попросил он, – что друг заходил справиться о нем.