Во Франции любой обвинительный приговор, который не основывается на признании осужденного, уже судебная ошибка.
Если есть признание, вопрос о судебной ошибке с повестки дня снимается, несмотря на возможность самооговора. Казалось, дело будет завершено без особых помех
Судейские, однако, пуще всего боятся приговорить кого-либо к смерти. Преступление отвратительное, особенно в глазах присяжных заседателей из сельской местности, чьи жены и дочери вынуждены часто отлучаться из деревни. Был там еще совершенно обезумевший муж жертвы, ожесточенно требовавший мести и расхваливавший свою жену. Он привел сына, который безутешно рыдал и кричал, пока отец давал показания. Председатель суда и прокурор совсем приуныли.
«Я сделал всё, что мог, — сказал председатель суда прокурору. — Налегал на то, что подсудимый такой юный, что ему девятнадцать. Нет, я сделал всё, что мог».
«И я сделал что мог, — ответил прокурор. — Я вообще не упомянул о наказании. Ни единого слова не сказал. Просто обвинял. Не мог же я его защищать. Я сделал всё, что было в моих силах».
По окончании судебного заседания капитан жандармерии подбадривает этих господ: «Да бросьте. Ему и двадцати нет. И на суде он хорошо держался. Паренек симпатичный. Наверняка его не казнят. Смертная казнь здесь, в нашем мирном городишке! Да не приговорят его к смерти».
Его и не приговорили. Суд присяжных нашел смягчающие обстоятельства. У прокурора с судьей от сердца отлегло.
Цифры подтверждают выводы г-на Летранже. Преступники, способные вызвать жалость, матери-детоубийцы, женщины, совершившие аборт, подвергаются преследованию всё реже. А те, кто подвергается, часто остаются безнаказанными, несмотря на всю очевидность преступления. В среднем за последнюю дюжину лет из ста таких дел двадцать шесть заканчиваются оправдательным приговором. Современные судьи снисходительны донельзя.
В общем, судья или не уверен в своей компетентности, или для своего душевного спокойствия ею пренебрегает. Душевное спокойствие заботит его больше, чем безопасность общества. От судов скоро сохранится лишь фасад, внушительный, но мало кого пугающий.
Серьезный симптом уже то, что толпа не верит в саму возможность принятия целительных суровых мер наказания. Над преступником, схваченным на месте преступления, нередко устраивают самосуд. И всё потому, что знают: если его не наказать сразу, то, скорее всего, он так и выйдет сухим из воды.
— Но та же самая толпа, вернее, её представители в суде присяжных часто, почти всегда проявляют мягкость.
— Да, потому что между преступлением и заседанием суда проходит шесть месяцев, и если в момент преступления толпа сочувствует несчастной жертве, то в момент суда симпатии уже на стороне несчастного обвиняемого. При этом самосуд, по существу, противовес чрезмерной снисходительности судей и присяжных заседателей.
Само духовенство, значительно более любого другого сословия приверженное традиции, приобретает демократические черты, так что оно учит уже не догматике и таинствам, а всё сводит к одной лишь морали. Тем самым оно снисходит к малым сим, чтобы сподручнее было держать их в повиновении. Разумеется, в этом есть определенный смысл. Вот только, пренебрегая вопросами догматики и толкованием таинств, священнослужители перестают быть членами ученого корпуса и более не внушают уважения. Церковные авторитеты уподобляются любому, кто вздумает проповедовать мораль, иллюстрируя свои выступления примерами из истории, в том числе истории религий, не хуже священника. И люди начинают задумываться: «На что мне сдались священники, не достаточно ли будет простого учителя нравственности?»
Этот американизм не столь опасен и даже не столь плох в самой Америке, где светских проповедников морали не так много. Но во Франции, Италии, Бельгии, где их пруд пруди, ситуация возникает угрожающая.
В целом основной порок современных специалистов в самых различных областях заключается в том, что каждый думает, будто ловкость и сноровка намного важнее знаний, будто практической сметки достаточно и без умственного багажа. Так полагают те, кто отправляет свои профессиональные обязанности, и публике это кажется само собой разумеющимся. Таким образом реализуется в действительности то равенство, к которому инстинктивно тяготеет демократический режим. Компетентное отношение к делу он не уважает, да скоро и уважать станет нечего: оно и сейчас большая редкость, а через какое-то время вовсе исчезнет. Тогда не будет больше разницы между судьями и сторонами в судебном процессе, между паствой и священнослужителями, между больными и врачами. Пренебрежение компетентностью постепенно уничтожает компетентность, и компетентность, отрицая себя, не отличается уже и сама от презрения, которое к ней испытывают. В конце концов приходят даже к большему согласию, чем требовалось.