Престиж эстетики зрелости распространялся, до известных пределов, и на женщин. Отчасти, как и в случае с мужчинами-геронтами, «зрелая красота» ассоциировалась с высоким социальным статусом (как минимум – статусом жены солидного начальника), отчасти речь шла просто об интуитивном желании женской аудитории соответствовать вкусам геронтов. Модный тогда макияж, шляпки, утяжеляющие фигуру пиджачные женские костюмы – все они невероятно старили девушек, но те все равно стремились одеваться именно так. «Молодежной моды» не существовало ни как понятия, ни как явления. Она родилась вместе с появлением культа молодости, который и в СССР, и на западе совпал с демократическими преобразованиями 60-х. Сейчас этот культ достиг апогея, что проявляется, среди прочего, в том, что люди вплоть до 50 лет стремятся подражать в одежде подросткам. И ровно так же, как в 40-е-50е годы предписывалось «слушаться старших», сейчас культ инфантилизма требует уважать права детей чуть ли не с младенчества. Добавим, что даже относительно молодые актеры в сталинские времена стремились выглядеть солиднее; среди них явно шел отбор на более «взрослый» тип лица (для примера вспомним главные мужские роли в «Василисе Прекрасной», «Моей любви», «Сердцах четырех», «Большой жизни» и др.). Для сравнения, в современных голливудских фильмах изрядная часть бюджета идет на компьютерное омоложение лица суперзвезды. Молодость сегодня – главная ценность, любые признаки возраста – порок.
Таким образом, череда матрон и папиков в кино – вполне себе честный ответ на «социальный спрос». Добавим, что 20-летние девушки и юноши в сталинском кино нередко играли … подростков-школьников. «Склонность к завышению» наблюдалась во всех возрастных уровнях. Чем ты моложе, тем меньше тебе достается. Сейчас – все наоборот.
Геронт-эстетика на первый взгляд противоречит как биологическим инстинктам человека, который стремится выбирать как можно более молодого брачного партнера, так и социальной целесообразности. Проблема переизбытка женского пола ощущалась в России всегда (особенно – после Отечественной войны), поэтому невыход замуж до 26-27 лет (а в сельской местности – гораздо раньше) осознавался девушкой и ее окружением как потеря всякого шанса «пристроиться». Но, выходя или пытаясь выйти замуж в 20 лет, девушки с готовностью рыдали над страстями 35-летних комсомолок и влюбленных в них 38-летних студентов. И не видели в этом никакой фальши! Смысл условности в том, что зритель приучается видеть в возрастном актере одновременно и юность, и зрелость. Подобно тому, как в традиционном японском театре зрители смотрели на актера-мужчину, а видели – хорошенькую женщину. В нашем случае зрелость сталинских кинозвезд становилась украшением их воображаемой юности. Эта удивительная двойственность восприятия роднит их с мифологическими богами и богинями, которые тоже ухитрялись быть древними, как мир, но при этом вечно юными. Чему же еще, как не пропитанному мифологией тоталитарному искусству, унаследовать эту особенность древнего жанра?