— Мой пиар-менеджер ненавидит практически все, schnecke, не беспокойся о нем. — Это было не очень обнадеживающе, но ладно. Я улыбнулась ему. Думаю, его пиар-менеджер мог бы записаться в длинный список «Людей, Которые Не Являются Поклонниками Сал».
Кто-то однажды сказал мне, что вы не можете сделать всех счастливыми, и я хранила эти слова так долго и так близко к сердцу, как могла. Как только вы неохотно признаете, что люди всегда будут судить вас, несмотря ни на что, вам станет немного проще иметь дело с тем, что некоторые люди вас не любят.
Немного.
— Почему ты хмуришься? Тебя беспокоит голова? — встревоженно спросил Култи.
Да, не существовало ничего такого, чего я бы не сделала для него. Не то чтобы я когда-нибудь признаюсь в этом вслух.
Я повторила это про себя в тот момент, когда первый человек узнал Култи в аэропорту. Я постоянно повторяла это про себя, когда офицер службы безопасности был вынужден увести нас в специальную комнату, чтобы мы там дождались начала посадки. Я была ошеломлена поведением людей, которые вытягивали шеи, чтобы хорошенько рассмотреть Немца. Я говорила себе, что все это неотъемлемая часть дружбы с ним. Мое лицо покраснело, потому что он не позволил мне пройти вперед и притвориться, что я его не знаю. Все это было частью дружбы с Немцем.
Но определенно, это был полный отстой, и я не стала фанатом всего этого безобразия.
Глава 24
— Где тебя высадить? — спросил Марк.
С момента сотрясения мозга прошло две недели, и мне не терпелось снова начать играть. Мне не разрешили тренироваться с командой, но я не расслаблялась. Я продолжала бегать по утрам и в облегченном режиме пинала мяч с Немцем на его заднем дворе. Он всегда старался держаться от меня на расстоянии не менее полутора метров, чтобы случайно не ударить меня по лицу.
— Напротив входа, пожалуйста.
Он кивнул и свернул на улицу, где располагалось здание «Пайперс». Марк не был особенно разговорчив в последнюю неделю, и я знала, что это моя вина. После моих родителей и Эрика он был следующим человеком, которому я сказала, что, возможно, собираюсь уехать играть где-то еще. Хотя и сказал, что понимает меня, он не воспринял это так же хорошо, как все остальные, несмотря на мои объяснения и факт, что меня, вероятно, все равно продают в другую команду. Марк даже не стал притворяться, что не расстроен.
С другой стороны, никто не проводил со мной столько времени, как он.
— Позвони, если передумаешь, и тебя нужно будет подвезти, — сказал он, останавливая свой большой грузовик.
Я приготовилась открыть дверь, но задержалась, и, повернувшись к нему лицом, сказала:
— Я так и сделаю, но нет ничего страшного в том, чтобы вызвать такси. Я знаю, что тебе нужно быть у следующего клиента.
Мужчина, который в детстве засовывал мне слюнявый палец в ухо, просто кивнул, и у меня все внутри разорвалось. Я не знала, что ему сказать. Из моего рта не могло вырваться ничего, от чего ему стало бы легче. Поэтому я приберегла свои слова и вместо этого потянулась, чтобы похлопать его по колену.
— Я люблю тебя, чувак. Спасибо, что подвез.
Он тяжело вздохнул и похлопал меня по руке.
— В любое время, Саламандра. Удачи.
Эти его короткие фразы вызывали у меня чувство вины. Глупости. Я кивнула и в двадцатый раз напомнила себе, что поступаю правильно, пытаясь найти другую команду. Кроме того, где гарантии, что кто-то действительно согласится и подпишет со мной контракт? Я разговаривала по телефону с тремя командами, и все разговоры казались довольно позитивными.
За исключением вопроса: «Почему вы хотите покинуть Лигу?».
Любой пиар-менеджер захотел бы убить меня, когда я сказала генеральному директору правду. Возможно, ложь была бы более разумной идеей, но я не могла этого сделать. Я отвечала правдиво.
— Я отдала Лиге последние четыре года. Я не хочу играть там, где меня критикуют за то, что не имеет значения на поле. Все, чего я хочу, — играть. Я хочу выиграть кубок.
Они либо возьмут меня, либо нет, но, по крайней мере, я пойду куда-нибудь из-за своих собственных заслуг.
Удивительно, но никто из них не спрашивал о моей дружбе с Култи.
Я надеялась, что все получится. Я очень надеялась, что все получится, но поскольку через три дня «Пайперс» выйдут в полуфинал, я знала, что должна играть лучше, чем когда-либо.
Единственное, что меня удерживало, — это разрешение врача и тренера команды.
Доктор дал разрешение сегодня днем. Я была здорова, в полном порядке. Не было ни одной причины, почему они не позволили бы мне тренироваться или играть. Вот почему три дня спустя я так и не поняла, что, черт возьми, произошло.
Я поняла, что что-то не так, когда заметила, что Гарднер избегает зрительного контакта со мной во время тренировки перед игрой в полуфинале, но я не была точно уверена в этом, пока он не начал обсуждать стратегию, которую хотел использовать против «Эрроуз».
— Мы собираемся внести несколько изменений в основном составе на эту игру…
В моей голове будто раздался визг шин.
Я, блядь, знала это. Я всем своим существом знала, что он сейчас скажет. Мой взгляд метнулся к Немцу, который был занят тем, что смотрел через плечо Гарднера, морщинка пролегла между его бровями.
Он начал перечислять имена игроков, которые войдут в состав: Дженни, Харлоу, Грейс, еще одно, и еще, и еще. Все это были имена, которые мне не принадлежали.
Недоверие заставило мое лицо покраснеть, когда единственным «изменением» в списке оказалось мое отсутствующее имя, замененное той же самой девушкой, которая всегда соревновалась со мной, когда мы бегали спринты.
— Нет никаких причин, по которым мы не можем выиграть эту игру, — сказал Гарднер уверенным голосом, пока я стояла там, униженная и почти готовая совершить убийство.
Пока он стоял, бормоча ободряющие слова, я пыталась убедить себя, что не должна принимать это на свой счет. Не то чтобы он ненавидел меня и не хотел, чтобы я играла. Мне было не все равно, что думает обо мне Гарднер. Он всегда был не просто тренером, он был моим другом.
Господи Иисусе, мне хотелось закричать.
Кто-нибудь мог бы сказать, что он не взял меня в основной состав, потому что я не тренировалась в течение двух недель, не играла последние две игры и «Пайперс» выиграли их без меня. Но я не могла. Я не могла, потому что знала, что это решение было принято кем-то другим.
«Я в норме. Я в полном порядке», — напомнила я себе. То, что я не в основном, еще не означало, что я не смогу играть.
Да, я не могла в это поверить, как ни старалась. Это был долбаный полуфинал, и я не играла.
Носки Большой Девочки надеты.
Это не конец света. Это не конец света.
Я судорожно вздохнула, когда Гарднер закончил свою речь. Из-за его плеча на меня смотрел Култи. Его лицо ничего не выражало, за исключением того, как внезапно выпятилась челюсть. Я знала, что он пытался передать одним этим взглядом.
Он говорил мне не поступать как он.
Он говорил мне держать себя в руках.
Мне нужно остыть.
Дышать. Глубокий вдох. Носки Большой Девочки надеты.
Жди, жди, жди.
Харлоу подошла ко мне первой, когда команда начала расходиться. Она положила руку мне на плечо и наклонила голову.
— Салли, это дерьмо собачье, — сказала она тем же тоном, каким говорила бы о погоде.
— Все в порядке, Хар, — сказала я ей, хотя это было не так. Это действительно было чертовски плохо. В висках пульсировало, черт возьми. Я даже не знала, что способна на такую злость.
— Нет, твою мать, все не в порядке, — возразила она. — Пойду скажу им кое-что.
Терпение, терпение, терпение.
— Нет, не делай этого. Не беспокойся, правда. — Я потянулась за сумкой и встала, пытаясь успокоиться. Оглянувшись и посмотрев на ее лицо, я сглотнула и не смогла удержаться от улыбки. Она так долго была рядом со мной. Я обняла ее, заключив в медвежьи объятия.
— Я хочу сказать тебе, прежде чем все узнают. Я узнала, что они пытаются продать меня.
Она отпрянула, ее карие глаза округлились от шока.
— Ни хрена себе.
— Да, ни хрена себе. Ты же видишь, как они со мной обращаются. Я постараюсь выбраться отсюда, пока не поздно, — объяснила я, изо всех сил стараясь, чтобы это не прозвучало грустно. — Это наш секрет. Я должна сказать Дженни...
— Что сказать?
Вокруг никого не было, когда она подошла и встала в наш треугольник. Харлоу ответила:
— Команда собирается продать ее.
У Дженни отвисла челюсть.
— Что? Кто тебе это сказал?
Я пожала плечами, потому что это не имело значения.