Очень большое значение имело то обстоятельство, что в Риме имело место равенство граждан в смысле юридической правоспособности, ответственности перед законом, но не было равенства в политической и социальной сфере. Как отмечает К. Николе[4], определяющую роль в этом смысле играл ценз, соединявший объективные критерии (размер имущества и происхождение) с оценкой, которую давал гражданину представленный цензором коллектив (установление степени его dignitas), что и определяло место гражданина в социальной иерархии, его права и обязанности. К. Николе отмечает, что, но мнению античных мыслителей, цензитарная система была более справедлива, чем простое («арифметическое») равенство, ибо она «рассчитывала» права и обязанности так, чтобы равным был их результат (равенство «пропорциональное» или «геометрическое»). Обладатели богатства и высокой степени dignitas имели монополию на honores, но зато и в большей степени несли muñera, поставив на службу обществу свои состояния и свои дарования в мирное и военное время[5].
Народное собрание было высшим избирательным и законодательным органом, но простые люди не могли рассчитывать запять высокие должности; так, чтобы добиваться первой, дававшей доступ в сенат, магистратуры квестора, надо было участвовать не менее чем в 10 военных кампаниях на копе, т. е. уже принадлежать к высшему имущественному разряду всадников. Никогда, даже в эпоху борьбы патрициев и плебеев, не было поколеблено древнее, восходившее еще к эпохе родового строя уважение к знатному происхождению, также связанному с комплексом прав и обязанностей. Такое их распределение отвечало основополагающему представлению о приоритете общей пользы коллектива и ее совпадении с пользой каждого его члена, поскольку вне гражданской общины невозможна была и жизнь гражданина. Пожертвовать собой для civitas, пишет К. Николе, значило пожертвовать собой для своего правильно понятого интереса, и это простое и ясное соотношение между благом и величием коллектива и каждого его компонента исключало возможность отчуждения индивида[6].
Такой структуре civitas отвечала и ее идеология. Видимо, достаточно рано появившаяся идея провиденциальной миссии Рима — предназначенного ему господства над другими народами, и гордость от сознания принадлежности к гражданам Рима обусловливали не только но подвергавшийся сомнению долг служить civitas, но и комплекс добродетелей, необходимых для процветания как гражданской общины в целом, так и каждого гражданина. Беспрерывные войны требовали мужества (virtus), ставшего синонимом добродетели вообще. Virtus стала совокупностью свойств, подобающих римскому гражданину: храбрости, выносливости, трудолюбия, сурового достоинства, непреклонной честности, справедливости — ius (последняя могла ставиться даже выше мужества: например, у Энния Приам мотивирует превосходство ius над virtus тем, что virtus часто обладают и дурные люди, но они всегда презирают
Статуя римлянина в тоге. I в. до н. э. Рим. Ватиканские музеи.
справедливость[7], верность долгу π клятве — fides. Fides, исконно связывавшаяся с Юпитером, играла огромную роль в отношениях граждан между собой, между патронами и клиентами, Римом и подчиненными общинами. К ней была близка pietas — исполнение долга по отношению к богам, родным, родине. Древней общегражданской добродетелью была concordia — согласие между патрициями и плебеями (первый храм ей был сооружен на форуме в 367 г. до н. э. в знак примирения патрициев и плебеев), между сенатом и народом.
Наградой за virtus была honos — почет, даруемый гражданам за заслуги перед civitas, всенародное одобрение. Отсюда сохранивший свое значение до конца Ранней империи cursus honorum — перечень почетных выборных должностей и заслуг перед родиной того или иного лица, высекавшийся на постаменте посвященной ему народом статуи или в эпитафии. Наиболее древний образец такой эпитафии — надгробная надпись консула 298 г. до н. э. Л. Корнелия Сципиона, сына Барбата[8]. Оно сообщает, что покойный был эдилом, консулом, цензором, что, но признанию большинства, он был лучшим из лучших мужей Рима, взял Корсику и ее столицу Алерию и в благодарность посвятил храм божествам погоды — Tempestatibus (CIL, I, 8–9). По времени с ней совпадает не полностью сохранившаяся надпись на ростральной колонне в честь Дуилия и его победы над карфагенянами в морской битве в 260 г. до н. э. В ней перечисляются его заслуги как первого римлянина, снарядившего военный флот и обучившего его команду, его победы, взятая им добыча, дары народу, его триумф, в котором он вел свободнорожденных карфагенян (CIL, I, 25). Хотя эти надписи относятся к середине III в. до н. э., вряд ли они были первыми в таком роде. Деяния знаменитых своими подвигами, заслугами перед народом и добродетелями римлян, снискавших благодарность сограждан и подобающий почет, несомненно, фиксировались издревле в тех или иных laudationes, хранившихся в их семьях и послуживших материалом для прославления mores maiorum, наиболее ярко выраженного в знаменитом изречении Энния — moribus antiquis res stat Romana (Warmington, v. I, p. 174).
Особое значение среди римских ценностей имела свобода — libertas. Ей был сооружен храм во второй половине III в. до н. э., но самое это понятие гораздо более древнее. Liberias могла толковаться неодинаково в разные эпохи и разными социальными слоями: как направленная против господства олигархии, свобода римского народа, гарантированная властью народных трибунов и правом апелляции к народному собранию; как авторитет сената и его свобода от самоуправства магистратов и претендентов на единоличную власть; как равенство перед законом[9]. Насколько древним было последнее понимание libertas, показывают известные пункты Законов XII таблиц (IX, 1–2; Cic, De leg., III, 4, И, 19, 44), в которых, с одной стороны, право осудить гражданина на казнь предоставлялось только центуриатный комициям, а с другой — запрещалось предоставление кому-либо личных привилегий. Возможно, с исконным понятием о высоком достоинстве и свободе гражданина связано и упоминаемое в XII таблицах наряду с другими наказаниями лишение гражданской чести — ignominia и казнь за публично нанесенное кому-либо в стихах оскорбление, навлекавшее на потерпевшего позор (VIII, la; Cic, De rep., IV, 12).
Характерной и специфически римской была неразрывная связь свободы и экономической независимости, что, между прочим, очень ярко выражено у Пакувия в «Дулоресте»: «жалованье делает человека рабом» (Warmington, v. II, p. 224). Человек, работавший за плату, сидевший на тех или иных правах на чужой земле, кому-то чем-то обязанный (что, кстати, относится и к земле, так как только имение, не обязанное ни сервнтутами, ни платежами, считалось optimo iure), хотя и был юридически равноправен, полностью свободным считаться не мог. Возможно, такое представление восходило к обязанности клиентов поддерживать патрона всеми возможными способами, в том числе голосованием в народном собрании, что лишало их свободного волеизъявления, т. е. приближало к рабам, одним из отличительных признаков которых была невозможность свободно высказывать свое мнение (Plut. De educ. puer., 14). Человек экономически зависимый тоже не смел высказывать мнение, неугодное тому, кому был чем-то обязан.
Наиболее обычной в дошедших до нас текстах была трактовка libertas как свободы от царской власти или «тирании». Обвинение в стремлении к царской власти со времен изгнания Тарквиний Гордого было наиболее обычным орудием борьбы любой политической группировки с лидерами группировки враждебной (вплоть до Гракхов и Цезаря) и, согласно версии римских историков, всегда действовало безотказно, поскольку свободолюбивому римскому народу во «времена предков» ничто не было столь отвратительно, как единоличная власть. Те, кого считали образцом римской добродетели, никогда не стремились ни к власти, ни к богатству: Цинциннат вернулся к своему плугу; Маний Курий сам варил себе репу и говорил, что предпочитает побеждать тех, кто имеет золото, чем иметь его самому.
Но в какой мере подобные loci communes соответствовали действительности? Ответить на подобный вопрос однозначно и исчерпывающе не представляется возможным, но если отказаться от гиперкритического отношения к источникам, допустимо сделать некоторые предположения, имеющие значение для дальнейшего. Не исключена возможность, что традиция, сохранившая воспоминания ο враждебном отношении между римскими царями (в первую очередь Сервием Туллием), принимавшими меры в интересах народа, и патрициями, сенатом, имела под собой какую-то почву и что сама ликвидация царской власти была делом не всего народа, как уверяли анналисты, а патрициев, недовольных политикой царей (выступавших за ограничение старых родов), в частностиразделением завоеванной земли между гражданами, тогда как патриции хотели превратить ее в ager publiciis, открытый для их оккупации[10]. В дальнейшем имена тех, кто был обвинен в стремлении к царской власти, обычно связывались с их попытками провести какие-то мероприятия и пользу плебса якобы для того, чтобы склонить его поддержать их преступные замыслы. Так, в 486 г. до н. э. консул Спурий Кассий предложил разделить между плебеями agcr publicus и земли, захваченные у герников, но был обвинен в покушении на свободу и после сложения своих полномочий был казнен не то собственным отцом, не то народом. В 439 г. богач Спурий Меллий. раздававший народу во время неурожая хлеб, закупленный им на свои средства, был обвинен в подготовке мятежа с целью захвата царской власти и убит, его имущество было конфисковано, а народу разъяснено, сколь постыдно рисковать свободой, завоеванной теми, кто свергнул Тарквиний (Liv., IV, 13–16).
4
Nicolet С. Le métier de citoyen dans la république romaine. P., 1976, p. 12, 20 71–74 82-84, 126–228.
7
Remains of old latin. Vol. I–IV. Ed. Warmington Ε. II. L., 1958–1961, v. I, p. 290. (Далее: Warminglon).
8
Подлинность эпитафии консула 298 г. до н. э. Л. Корнелия Сципиона Барбата оспаривается. См.: Warmington, v. IV, p. 2.
10
Capogrossi-Colognesi L. Op. cit., p. 260. 265, 274; Richard J. С. Les origines de la plebe Romaine. Roma. 11178, p. 418. 423. 426, 441.