Она также захватила весь мир. Созданная японским художником Кацусика Хокусаем в 1830-х годах, она стала одной из самых узнаваемых икон в мире. Какова история этой волны, и как она возвысилась над всеми другими изображениями?
Люди называли место его рождения укиё, или "плавающий мир", что не имело ничего общего с водой, волнами или небом, но описывало развлекательный район Эдо (современный Токио), место, где искусство и желание смешивались, создавая изысканные, но мимолетные удовольствия для тех, кто мог себе их позволить. Актеры, играющие мужские и женские роли, использовали стилизованные жесты и позы, которые максимально демонстрировали их элегантно скроенные халаты - передовой край моды. Сами пьесы вращались вокруг любви, самая известная из них, "Самоубийство Амидзимы" Чикамацу Мондзаэмона, воспевала глубокую и невозможную любовь двух влюбленных. Как и многое в плавучем мире, актеры Кабуки ассоциировались с сексуальным удовольствием, наряду с гейшами, которые объединяли искусство музыки, секса и танца. Плавучий мир также предлагал боевые развлечения, включая борьбу сумо, излюбленный вид спорта среди военного сословия, или самураев.
Профессионалы укиё также развили отдельную форму искусства: ксилографию. Ксилография была давней техникой, зародившейся в Китае, но японские художники, работавшие в плавучем мире, усовершенствовали технику использования ксилографии для многоцветных изображений. Для каждого цвета нужно было вырезать отдельный блок и подобрать ключ к изображению, чтобы разные блоки можно было напечатать друг на друге.
В результате появился поразительно новый тип изображения, совершенно отличный от эстетических идеалов традиционной японской живописи, которая выполнялась акварелью или тушью. Художники, принадлежащие к различным школам , создавали изображения людей и пейзажей с мерцающей элегантностью, часто используя мягкие контуры акварели для создания эффекта туманной расплывчатости, который мог быть контрастирован несколькими элегантными линиями, проведенными черной тушью. Оттенки акварели могли перетекать друг в друга, превращая один цвет в другой, оставляя при этом большую часть страницы белой. Художники работали с помощью тонких намеков: несколько листьев травы указывали на большой луг, слабо нарисованная гора - на целый хребет, а человеческие фигуры обозначались характерной позой. Ваби - это термин, используемый для описания безупречной красоты простоты; саби - меланхоличной патины возраста; югэн - тайны и глубины. Одна из таких школ, школа Кано, приняла в качестве своего девиза: "Одна кисть неизменна для тысячи поколений". Хотя ни Кано, ни какая-либо другая школа не оставались статичными, было очевидно, что все они почитали старые работы, учились своему ремеслу, подражая этим картинам, и оставались близки к эстетическим идеалам, воплощенным в них.
Новые многоцветные отпечатки не могли быть более разными. Вместо туманных оттенков акварели они были ограничены полудюжиной цветов на изображение, которые должны были быть четко очерчены. Вместо таинственной глубины эти отпечатки представляли плоские, ярко окрашенные поверхности. Вместо простого спокойствия они преуспели в резких, часто асимметричных формах; и вместо почтения к старым мастерам они предлагали нечто совершенно новое.
Этюд картины Му Ци, китайского чань (дзен) буддийского художника династии Сун (960-1279 гг.). Этюд был выполнен спустя столетия, в 1670 году, художником Кано Танъю (1602-74). (МУЗЕЙ ИСКУССТВ МЕТРОПОЛИТЕН, НЬЮ-ЙОРК)
Хотя эти гравюры не считались высоким искусством, они идеально подходили для плавающего мира, настолько, что получили название: укиё-э, или "картины плавающего мира". Сначала они использовались для рекламы театров Кабуки, а вскоре и других заведений. Дешевые одноцветные буклеты служили путеводителями по району развлечений, позволяя посетителям ориентироваться в его лабиринтах удовольствий. Но именно многоцветные гравюры выражали его суть. Их необычные очертания могли передать поразительные позы актеров Кабуки, изобразить падение рукава, элегантность позы или смелость танцевального движения. Яркие цвета привлекали внимание потенциальных клиентов или поклонников того или иного актера или гейши. Даже борцы сумо выглядели угрожающе не столько за счет своего огромного веса, сколько за счет своего свирепого поведения. Лучше всего было то, что отпечатки можно было воспроизвести, а это означало, что они могли дешево дойти до большой аудитории.
Изображение профессиональной куртизанки работы художника укиё-э (многоцветная гравюра) Китагава Утамаро (1753?-1806). (НАЦИОНАЛЬНЫЙ МУЗЕЙ ТОКИО. ФОТО: ЖАН-ПЬЕР ДАЛЬБЕРА)
Только богатые люди могли позволить себе посещать квартал удовольствий, куда можно было попасть через одни ворота, которые служили как для контроля над тем, кто входит, так и над тем, кому разрешалось выходить. Нет нужды говорить, что квартал удовольствий был гораздо менее приятным для тех, кто был вынужден в нем работать: многие, особенно женщины, были проданы своими родителями в подростковом возрасте и отрабатывали десятилетний срок в качестве кабальных слуг. Их зачастую тяжелые условия труда были скрыты от посторонних глаз, и клиенты не заботились о том, чтобы знать о них. Реальность была заслонена атмосферой гламура, излучаемой яркими принтами, которые позволяли многим, кто не мог позволить себе вход, увидеть знаменитых актеров, гейш и борцов сумо квартала, чьи изображения циркулировали, как посты в Instagram сегодня.
Хокусай, родившийся около 1760 года, в подростковом возрасте стал подмастерьем художника укиё-э. Его первыми изображениями были актеры Кабуки и гейши, он также создавал образцы эротического искусства. Не довольствуясь воспроизведением этих знакомых сюжетов, он начал иллюстрировать написанные книги. Сотрудничество с писателями отвлекло его от плавучего мира и позволило ему экспериментировать с большим разнообразием сюжетов, включая сцены повседневной жизни и пейзажи, что традиционно не ассоциируется с этим видом искусства.
Хокусай имел кажущееся несчастье родиться уже после того, как укиё-э достигло зенита своего качества и популярности в конце восемнадцатого века. Несмотря на поздний возраст, а может быть, и благодаря ему, Хокусай приобрел универсальность с необычайно широким диапазоном изображений. В возрасте пятидесяти лет он мог праздновать тридцатилетнюю карьеру художника-гравёра и заказал печатный каталог своих работ для использования студентами художественных вузов и коллекционерами, которые не могли позволить себе оригиналы. (Японские картины стали более доступными, поскольку печатная технология позволила воспроизводить их и переплетать в книги, в то время как оригиналы всегда писались на свитках, которые приходилось вешать на стены и периодически хранить в целях сохранности).
В возрасте семидесяти лет Хокусай решил приступить к амбициозному новому проекту. Он объявил о нем в конце популярного романа в 1830 году, сообщив, что представит тридцать шесть видов горы Фудзи. Выбирая тему, Хокусай знал, что у него есть шанс создать бестселлер, поскольку эта гора была часто рисуемым мотивом и стала олицетворять саму Японию.
Самым известным изображением серии стала "Большая волна", но и вся серия была славным достижением. Хокусай создал свою собственную цветовую гамму (в которую входил импортный пигмент "берлинская лазурь") и находил все более изобретательные способы изображения горы Фудзи: иногда она почти скрыта, как бы смеяться над зрителем, чтобы найти ее, в то время как в других случаях она нагло доминирует на картине. Фокус на этом одном объекте позволил Хокусаю продемонстрировать универсальность, которую он приобрел за последние пятьдесят лет. Ему не удалось возродить цветную печать или превратить ее в весьма почитаемый вид искусства. Но ему удалось показать, что даже сейчас, в первой половине девятнадцатого века, цветная печать может быть использована с потрясающим эффектом в руках искусного мастера и художника.
Тридцать шесть видов горы Фудзи" Хокусая стали поздним расцветом как в истории цветной печати, так и в его собственной карьере. Оглядываясь на свою жизнь, он выделял свое стремление к совершенству:
С шести лет у меня была склонность к копированию формы вещей, а примерно с пятидесяти мои рисунки часто публиковались; но до семидесяти лет ничто из нарисованного мной не заслуживало внимания. В семьдесят три года я смог немного понять рост растений и деревьев, строение птиц, животных, насекомых и рыб. Таким образом, когда мне исполнится восемьдесят лет, я надеюсь добиться все большего прогресса, а в девяносто - глубже проникнуть в глубинные принципы вещей, так что в сто лет я достигну божественного состояния в своем искусстве, а в сто десять каждая точка и каждый штрих будут как живые.