«Первый за меня, — сказал он, — второй за тебя».
Я сжимал зубы изо всех сил.
«Третий за Джейка, потому что ты должен получить и за него».
Я смахивал слезы, доктор, а они, на лету превращаясь в ледышки, становились очень колючими, я это чувствовал, когда они касались моих ног. Слезы зимы. Ударившись о землю, они отлетали в Джейка.
«Ты слушаешь?»
Я не слушал.
«Четвертый, пятый, шестой за то, что не слушаешь».
Он считал взмахи ремня, а я с каждым ударом получал порцию тепла. Словно жаркий тропический ветер обжигал мою холодную кожу своим дыханием. Джейк дернулся, сейчас он очнется. Не просыпайся, брат, не надо. Побудь еще немного в забытьи.
«Если Джейк очухается, мы начнем все по новой», — говоря это, он улыбался.
Я нет, а Джейк да. Прижав руку к кровоподтеку, он сел и поднял глаза на нашего отца.
«Чего уставился, а, как ты на меня смотришь, парень?!»
И он опять лизнул ремень.
«Начинаем новый отсчет. С нуля».
И он начал с нуля, доктор. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь ударов. Семь ударов обрушилось на моего брата. Джейк даже не имел возможности подняться с холодной земли, бедный, бедный братишка. Что за мир, а, доктор, что за мир, где тебе не дают ни секунды, чтобы подняться с земли.
«Оставайся там, где лежишь», — сказал он, и Джейк лежал молча, закостеневшие ноги согнуты в коленях, спина дугой. Семь ударов, семь шрамов на бело-синей коже. А потом Джейк лежал уже пластом, голова под машиной, ноги раскинуты в стороны. И ведь какой прекрасный день был, доктор, действительно прекрасный. Такой холодный и звенящий, такой ясный и прозрачный, такой хрупкий и скоротечный. Однодневная поездка за город с братом Джейком. Только мой отец этой красоты не видел. Ему все это было на фиг не нужно.
«Сколько всего ударов?
Семь, сказал я. Семь — не знаю почему. То есть «не знаю» я не говорил — только «семь», но все равно не знаю почему. Джейк был под машиной, за эти семь ударов он, казалось, посинел еще больше. У него глаза были открыты, а у меня закрыты, доктор. Он видел, что произойдет, я нет. Джейк был старше и мудрее.
«Да, семь. Восемь за твою душу, девять за твое сердце и десять за… десять за…»
А за что, отец не сказал. Или я не могу вспомнить. Одно из двух. Не имеет значения. У него устала рука, у меня спина была красной, Джейк продолжал синеть.
«Ждите здесь», — велел он и отошел в сторону. «Не двигайтесь», — добавил он уже на ходу.
Но я не послушался. Убрался с глаз долой под машину, поближе к Джейку. Мне было жарко от работающего мотора, Джейк замерзал от холода. Я прикоснулся к его коже, к его глазам, к его губам. Жизнь еще теплилась в нем, хоть и где-то глубоко внутри. И все же он жил, даже если и не осознавал этого. Я знал, что он переполнен слезами, надо только найти их. Надо помочь им вырваться наружу. Что касается слез, доктор, главное — иметь чувство меры, когда приходится решать, плакать или нет; по ком плакать или отчего. Лежа рядом с Джейком под машиной, я понял, что это момент для слез. Что оплакивать нужно нас обоих. Пусть они прольются, Джейк, крикнул я ему в ухо. Джейк улыбнулся, и они пролились.
Он стоял к нам спиной. Мой отец. Наш отец. Правда, Джейк говорил, что ему он никогда не был отцом. Клялся, что не был. «Я прилетел из космоса». Конечно, он прилетел из космоса. Откуда еще мог появиться Джейк? Думаю, так плохо, как под машиной, не было нигде, так я думаю, доктор. Мы захлебывались маслом и обливались слезами. Кашель вперемешку с масляными брызгами — кхе, кхе — вырывался из наших глоток. Ужасно. Бедный Джейк, мне было очень паршиво, ему еще хуже.
«Прекратите этот гвалт, сидите тихо».
Но кашля и так больше не было. Джейк зарылся лицом в грязь. Он знал, что произойдет. Не хотел видеть. Я тоже не хотел. И все же смотрел. «Может, это наш отец из космоса», — пробормотал я, уставившись Джейку в спину.
«Я уже почти кончил!» — крикнул отец, лицо его стало багровым. Как свекла. Нет, как кровь. Как спина Джейка.
Сначала он был в двадцати метрах от нас. Потом в пятнадцати, потом в десяти, потом в пяти и, наконец, над нами. Выплескивая все из себя нам на ноги. Джейк передернулся. Я нет. Джейку не нужно было смотреть. Мне нужно. Что это значит, доктор, что это значит? Джейк ведь чувствовал то же, что и я, а я не только чувствовал, но и видел, как брызги отскакивали от ног мне в грудь. Я это видел. Джейк не хотел видеть. Ничего нового для него.
«Ну вот», — сказал отец.
«О, господи», — простонал Джейк.
«Готово», — он застегнул молнию на штанах и поправил верхнюю одежду.
«Что, не так уж и плохо, да?»
Джейк застонал громче.
«Ну-ка выбирайтесь оттуда, вы оба».
Мы не шелохнулись. Джейк задеревенел, как доска. Впрочем, я тоже. Мы оба задубели, как кожа на барабане.
«Мне что, придется вас вытаскивать?»
И ведь пришлось. Ему пришлось-таки нас вытаскивать. Сначала меня, вперед ногами. Затем Джейка. Два коротких сильных рывка, и мы на зимней стуже.
«Ох, и холодно сегодня. Можешь одеться», — сказал он мне.
«А ты в следующий раз делай, что тебе говорят», — и он пнул Джейка ногой.
Может, пнул, доктор, может, наступил ботинком на лодыжку. Но Джейк сорвался, а срываться он ой как умел. От затишья до бури короткое мгновение. От боли до слез чуть длиннее. Джейк знал это. Я знал. Мы все знали. Отец тоже. Гнев пробил себе путь наружу. Джейк вскочил. Бледный и решительный. В слезах и в крови. Чем не развлечение в холодный зимний день? Замечательное развлечение. Что отец и отметил. А потом заехал Джейку коленом в живот и влепил ему чувствительную пощечину. Он был крупнее и сильнее. Джейк мог рассчитывать только на свою реакцию.
«Ну что, никак, ожил?»
Джейк попробовал достать его прямым, но отец отбил удар ладонью и тут же использовал ее для нападения. Звонкая затрещина заглушила голоса природы, новый, непривычный звук огласил окрестности. И это был не птичий гомон, доктор, это был хлесткий удар. Джейк упал.
«Ты мой сын и будешь делать то, что тебе сказано». Еще удар, на этот раз в лицо ногой, и хруст, как будто что-то треснуло или сломалось. Не уши и не нос, они такого хруста издать бы не смогли. Но что-то все же треснуло или сломалось у брата Джейка. Я почувствовал стыд, ей-богу, стыд за свое прыщавое белое тело стремящегося к половой зрелости юнца. Это за мои грехи, доктор, страдал тогда Джейк — пощечина, затрещина, удар ногой и хруст. Бедный брат. Что это за мир, а, доктор, что это за мир, где мордобой и красота природы так воедино слиты? Красиво, да, но холодно.
«Хороший день, чтоб умереть, ты этого хочешь, сынок? Поверь, твое желание вполне осуществимо. Вставайте. И в машину, оба. Впрочем, вам решать».
Я предпочел подняться. Джейк нет.
«Ну-ну», — облизнулся отец.
Я помог Джейку встать на ноги. Он был старше и тяжелее, но я удерживал его в своих объятиях. После всего, что он для меня сделал, после всего, что я для него сделал, это было ничто. Самая малость.
«Пора домой, мальчики, так долго дышать сельским воздухом вредно». И он направил машину к дому, но Джейк уже улетал в космос, и я старался не отстать от него.
«Куда мы?»
«Домой, конечно», — сказал отец.
«Куда мы?» — спросил я у Джейка.
«Куда-нибудь, только не с ним», — пробормотал Джейк сквозь кровавую кашу во рту. «Куда-нибудь туда, вверх…» — и он с трудом взмахнул головой в сторону окна.
«Смотри на небо, брат». Мы откинулись на сиденье и держались друг за друга, пока небо, темнея и уменьшаясь, не превратилось в ничто.
Лента 1. Часть В
А вот и дом, постель, где можно заснуть, забыться, и тогда наши раны, наши обиды будут не столь чувствительны. Нас трясло от боли, и мы плакали. Вот что мы делали, доктор, вот что мы делали, и рак не свистел на горе. Или под горой. Без разницы. Все равно никакого рака не было.
Всю ночь Джейк дрожал. Всю ночь я лежал рядом с ним и смотрел. Его лицо избороздили глубокие морщины, которых не должно было быть у того, кто так молод, да если честно — ни у кого. Отец исполосовал ему ремнем спину, но у Джейка проступили полосы и на лице.
«Не переживай так, Джейк, ты доведешь себя».
«А ну, молчать, чтоб я ни звука от вас не слышал, не то вы знаете, что вам будет».
Он ударил по занавеске, оранжевые и коричневые цветочки вспорхнули над моим братом. Я засмеялся — цветы были такие дурацкие, такие ненастоящие. А Джейк не смеялся. Содрогаясь всем телом, он пытался избежать прикосновения хлопчатобумажных лепестков. Настолько ему было плохо. А ведь он сильный мальчик, доктор, сильный мальчик содрогается от прикосновения матерчатых цветочков. Хуже просто не бывает.