Резкий крик.
«Птица», — предположил Джейк.
«Мама», — сказал я. Каким-то образом я знал это. Нутром, инстинктом. Не важно как. Первый крик перелетел макушки деревьев, взъерошил листву и вошел в нас вместе с солнечными лучами. Второй крик метнулся между деревьями прямиком к нам, вниз по склону, ничем не притуплённый и пронзительный. И сразу — звенящая тишина. Казалось, можно было услышать, как упадет булавка. Как скатится по щеке слеза.
«Что нам делать?» — спросил я Джейка.
«Идти назад».
«Нужно поторопиться», — согласился я.
«Нужно лететь», — сказал он. Я не знал, что Джейк имеет в виду. У нас же не было крыльев, как мы могли лететь? Как мы вообще могли оказаться на вершине склона достаточно быстро? Такой скорости, какая нам была нужна, просто не существовало. Пришлось довольствоваться старым проверенным способом. И мы побежали что было сил — Джейк, как старший, впереди, расчищая мне дорогу, сметая все на своем пути. Но если мгновение назад, когда он так же мчался вниз по склону, лес оглашался его смехом, то сейчас воздух вокруг был пропитан гневом. Его гневом. Моей растерянностью. Нашим страхом.
Третий крик чуть не сбил нас с ног.
«Надо поднажать», — выдохнул Джейк. Но крик сковал меня, будто льдом, заставил врасти в землю крепче, чем деревья.
«Быстрее, быстрее, быстрее», — Джейк тянул и тащил меня, дергал и волок по склону к вершине, к опушке, к отцу, а мир, залитый ярким летним солнцем, содрогался от крика.
«Ни слова, — пригрозил нам отец, — ни сейчас, ни потом. Никогда. Любое сказанное вами слово будет для вас последним».
И мы ему поверили.
Лента 1. Часть Д
Сколько раз бывало, когда мама, мой брат и я смеялись до слез, катаясь по полу, слезы текли нам на руки, капали на деревянные палочки. Мы плакали, доктор, но плакали, потому что нам было хорошо, а не плохо. Тогда я не понимал разницы. Теперь понимаю. В первом случае тебе просто сводит живот, во втором твои внутренности словно заливают цементом, нет, чем-то еще более серым и прочным, и эта густая масса, застывая, давит тебя изнутри и не дает дышать.
А тогда мы смеялись до слез, увлеченные старой детской игрой. Заостренные на концах палочки бросали беспорядочной грудой на пол с высоты двенадцати дюймов. Каждая была окрашена в один из шести цветов, соответствующих определенному количеству очков: красный — 6, синий — 5, зеленый — 4, желтый — 3, фиолетовый — 2, оранжевый — 1. Чтобы получить очки, нужно было вынуть палочку из кучи, не сдвинув с места ни одну другую. Сдвинешь — потеряешь ход. Джейк играл лучше всех. Он рассматривал нагромождение палочек с разных сторон, прикидывая в уме наилучший ход. Я бы польстился на самый легкий. Если сверху лежала оранжевая палочка, я брал ее — пусть всего одно очко, но зато добытое легко. Джейк никогда так не делал. Никогда не выбирал легкий путь. Легкие пути были не для него, доктор. Отец считал игру идиотской и, как правило, начинал ругаться, но Джейк, не обращая на него внимания, продолжал анализировать расположение палочек, а потом, отбросив кивком волосы и сверкнув голубыми глазами, делал ход, приносивший максимальное количество очков. Его длинные худые пальцы тянулись к синей или красной палочке, непостижимым образом державшей равновесие в глубине кучи, с мастерством хирурга он вынимал ее, не задев остальные, и вскидывал вверх с гордостью и радостью.
У мамы так никогда не получалось. Она играла даже хуже, чем я. Руки не слушались ее. Потянется она, скажем, за зеленой палочкой, и весь неровный штабель рассыпается, как карточный домик. Джейк возьмет ее за руку, подует на ладонь, а она его оттолкнет, ласково, конечно. Всегда ласково. И они, смеясь, начинают шутливо подтрунивать друг над другом. Отец играл с нами только однажды. Чтобы вынуть нужную палочку, он стучал по полу, надеясь, что она сдвинется и ее будет удобнее взять.
«Правилами это разрешается», — говорил он. Хотя, конечно же, не разрешалось.
«Твой ход», — подгоняла меня мама, когда я, бывало, замечтавшись, переставал следить за игрой. И если мне предстоял трудный ход, она брала мою руку в свои, как бы передавая энергию. Из двух трясущихся зайцев может получиться один стойкий оловянный солдатик, говорила она. А потом направляла мою руку к желтой или зеленой палочке, заражая меня уверенностью, что на этот раз мне улыбнется удача. Джейк, ухмыляясь, наблюдал за нашими усилиями и тут же делал свой ход, зарабатывая еще пять или шесть очков. Мама смеялась, восхищаясь его ловкостью.
Но когда мы с Джейком добрались до вершины склона, она не смеялась. Ее обычно теплая и приветливая улыбка была кривой, холодной и отталкивающей. До чего же разными могут быть улыбки, доктор. Когда мама укладывала меня и Джейка в одну постель, перед тем как затевала свою игру с поцелуями, ее улыбка вызывала у нас смех. А сейчас вызвала слезы. Джейк упал на колени рядом с мамой.
«Что случилось, что случилось?»
«Ни слова, — сказал отец. — Произошел несчастный случай. Вы вернулись и застали результат страшного несчастного случая. Правильно, мальчики, да?»
Но ничего правильного я в этом не видел. Ее голова не была бы такой, будь все правильно; ее руки не были бы вывернуты назад, будь все правильно; ее ноги не были бы так разбросаны в стороны, будь все правильно.
«Как это случилось?» — Джейк кричал, взывая к солнцу.
«Сейчас мы должны ехать, — продолжал между тем отец, — нужно сообщить кому-нибудь об этом страшном происшествии».
Я не мог двинуться. Когда мы с Джейком кубарем летели по склону, у меня сердце чуть не вырвалось из груди, так оно стучало, а теперь я его не чувствовал, словно оно остановилось. Я вообще ничего не чувствовал, как если бы потерял сознание. Вы бы сказали, что это был шок, доктор. Я бы сказал — недоумение. Я не понимал, что она мертва.
«Несчастный случай».
Я думал, несчастные случаи — это не страшно, страшно только когда людей убивают. Глупый я, глупый. Я обдирал коленку, и мама промывала и забинтовывала ее; Джейк растягивал лодыжку, и она делала ванночки, пока опухоль не спадала. Вот что такое несчастные случаи, и это не было страшно.
«Поехали, ну!» — начал терять терпение отец.
«Мы не можем ее оставить!» — закричал Джейк.
«Нам нужно ехать, нужно сказать кому-нибудь о том, что случилось».
«Но что же случилось, что?» — Джейк подскочил к отцу и тут же получил подзатыльник.
«В машину!»
Я развернул мамину голову, пытаясь придать ей нормальный вид. Голова была тяжелая, а губы — такие теплые и мягкие, когда она, играя, целовала нас перед сном, — холодные и жесткие.
«Ты тоже. Пошевеливайся!» Я потянул уголки ее губ вверх, надеясь, что мне удастся вернуть маминому лицу знакомое, доброе выражение. Но у меня ничего не вышло. Отец потащил меня к машине, и я слышал, как на заднем сиденье всхлипывает Джейк.
«Но как же ее улыбка?» — вопрошал я отца.
«Она больше не улыбнется, сынок». И это была правда.
Лента 1. Часть Е
Мы сидели в машине, словно оглушенные натужным урчанием периодически глохнущего мотора. Рядом могли бы палить пушки, взрываться бомбы, мир мог бы рушиться, а мы бы и не заметили. К тому же наш мир и ток рухнул. Не только для мамы. Но и для меня, и для Джейка. Особенно для Джейка. Ведь он был старше и мудрее. Он свернулся в позу зародыша и даже ни разу не взглянул на меня. Сейчас он не дал бы мне обнять его за плечи, не стал бы нашептывать на ухо смешные истории, как мы делали холодными зимними ночами, когда пытались согреть друг друга теплом своих тел, своим горячим дыханием, когда от наших губ шел пар и слова, которые мы шептали, еще долго дрожали в воздухе маленькими белыми облачками…
«Хочешь, расскажу тебе анекдот, — не раз говорил он в те счастливые времена, — это, конечно, все вранье, но зато обхохочешься. Только пообещай, что будешь смеяться». И я обещал, и смеялся, выполняя свое обещание даже раньше, чем он начинал рассказывать. Вот, например, один из таких анекдотов, доктор, может, и вы посмеетесь: плавает голый мужик в бассейне, то есть совсем голый, в чем мать родила, а другой сидит на бортике и глазеет на его пенис, уж больно тот огромный, он такого никогда не видел, аж в дно упирается. «О, боже!» — восклицает он, когда голый мужик проплывает мимо. Прервав свой заплыв, обладатель гигантского пениса оборачивается и, поняв, куда смотрит мужик, сидящий на бортике, обиженно спрашивает: «Чего уставился? У тебя, что ли, в воде не съеживается?»