Три.
— Когда ты меня отсюда выпустишь?
Я лежал под дверью спальни Джози и читал свои запрещенные книжки.
— Мне нужно в уборную.
Я это предвидел. У меня уже были емкости наготове.
Я приоткрыл дверь, оставив лишь узенькую щелочку, и торопливо просунул в комнату бутылку из-под лимонада и формочку для выпечки.
— Нет, это не годится, — хныкала Джози.
Но я-то знал, что рано или поздно она ими воспользуется, и уже через два дня у меня было две формочки и три бутылочки, полные отходов жизнедеятельности Джози. Она все время канючила, приставая ко мне с вопросами, что я собираюсь делать. Она знала о запрещенных книжках, даже соучаствовала в их тайном хранении, пряча у себя под матрасом. Она знала, что я занят исследованиями, но у нее была слишком сильная воля, чтобы просто купаться в отраженных лучах славы, когда речь шла о какой-то необычной деятельности. Она молотила кулаками в дверь, выкрикивала оскорбления и угрозы в мой адрес, требуя выпустить ее. Она оказалась крепким орешком, но ее бурная реакция лишь напоминала мне о том, что я, как Питерсон годы спустя, стою на пороге революционных исследований, а когда дело идет к революции, ничто не дается легко. Конечно, я убеждал ее в этом, я объяснял, что ее кал и моча станут основой неких новых, волнующих открытий.
«Что, что, что?» — выкрикивала она снова и снова.
По правде сказать — полагаю, нет ничего постыдного в таком признании, — будучи лишь новичком в подобных областях науки, я не имел ни малейшего, даже самого туманного понятия о том, что делать с собранными образцами и зачем они вообще нужны. Однако, держа в руках эти образцы, последний из которых еще хранил теплоту недавно покинутого тела Джози, я сознавал, что совершаю нечто важное и волнующее, и старался насладиться каждым мигом этого сознания. По крайней мере до тех пор, пока я не слышал, как подъезжает родительская машина, и не спешил спрятать все улики и освободить из-под замка Джози, чтобы на миг оказаться придавленным к полу вихрем ее гнева.
Четыре.
Клинок с Лакомкой протаскивали через узкую дверь мотки проволоки, Собачник с Синт отмечали серебристой «осветительской» лентой 15 квадратных метров в той половине зала, которую занимал Дичок. Собачнику и Синт были даны указания строго следовать линиям, которые я тщательно начертил на полу белым мелом. Когда двое санитаров-крепышей подталкивали ко мне всех четверых для «инструктажа», у Собачника был точно такой же унылый вид, как и в тот миг, когда он впервые переступил порог моего корпуса; у Синт, приступившей к работе с противоположного от Собачника угла, подергивались руки, а голова кивала в такт какой-то неслышной мелодии.
Керт, когда ты меня выпустишь?
Пять.
Потом я заговорил со своей строительной бригадой голосом пламенного и опытного распорядителя.
Десятое правило психотерапии гласит всегда говори таким тоном, как будто тебе известно, о чем речь.
— Все очень просто. У нас меньше тридцати шести часов на то, чтобы возвести два объекта, используя материалы, которые вы здесь видите. Эти два объекта — прицеп и машина, а основной стройматериал — проволока. Врачи из Душилища дали согласие на ваше участие в этой работе и считают ее частью назначенного вам лечения. Разумеется, по окончании работы вам заплатят за нее вознаграждение. Никто не ожидает, что вы станете работать даром, и никто не принуждает вас делать что-либо такое, чего вы делать не хотите. Но вы должны понять две вещи. Работа, которую вы здесь выполните, станет не просто частью лечения, но и подготовкой к дальнейшей жизни за пределами Душилища, а это крайне важно для всех вас. И еще: вы не должны повторять, описывать или упоминать ничего из того, что увидите и услышите в этом зале. Подумайте об этом так: вы ведь сами цените секретность, связанную с причинами, которые привели вас сюда, — ну, так отнеситесь с уважением и к желаниям этих двух людей. Во время вашей работы они будут находиться здесь же, под воздействием успокоительных, но все равно очень важно, чтобы мы ничем их не тревожили. Это понятно?
Клинок сверкнул глазами, Собачник уставился в пол, Лакомка пожал плечами, а Синт пробарабанила по стене такт 4:4. Санитары из Душилища оставили меня с четверкой, хихикая и подначивая друг друга, а один прилепил жевательную резинку на стену. Наука — ишь ты, приятель!
Шесть.
Джози, Джози, Джози… что случилось?
«Когда ты меня выпустишь?»
Я проходил мимо двери кабинета, неся целую кучу всяких приспособлений для воссоздания среды — крючки и материал для занавесок, позаимствованный на время из главного здания Душилища, разбитую видеокамеру, много раз пинавшуюся недовольными пациентами.
«Скоро, — проговорил я ей через дверь. — Скоро».
«Очень мило», — услышал я в ответ ее голос, хорошо подражавший голосу нашей матери.
Мне нравилось, когда она притворялась взрослой.
Когда-то дома повзрослевшая Джози — прошло уже много дней с тех пор, как я запирал ее в спальне, много дней с тех пор, как она согласилась участвовать в моих опытах, — явилась ко мне в комнату (родители давно легли спать), скользнула под простыню и нарушила молчание.
— Они свихнутся, если застукают нас вместе, — сказал я ей.
— Не застукают — они крепко спят. Я слышала папин храп.
— А что, если они ходят во сне?
— Ну, в таком случае я тоже.
Я улыбнулся.
— А ты неглупа.
Джози поглядела на меня и сказала с небывалой серьезностью:
— Никогда больше этого не делай.
— Чего — этого?
— Сам знаешь.
— Да опыт уже закончился.
— И каков результат, доктор?
— Еще не знаю. Чтобы обработать результаты, требуется время.
— А когда следующий?
— Тоже пока не знаю.
— Почему ты этим занимаешься?
— Люблю свою работу.
— Так всегда папа говорит.
— Знаю. Но я серьезно.
Клинок бросал на меня злобные взгляды из Щелчковой половины зала, сражаясь с лентой, липнувшей к его рукам то слева, то справа. Он оборвал ее зубами и передал Лакомке. В его резких, ломаных движениях чувствовалось острое недовольство, словно он знал, что эту работу гораздо лучше выполнять с помощью ножа. Лакомка не выказал ничего, кроме послушания, и без единого слова, без единой гримасы стал приклеивать ленту к полу, завершая первую сторону обведенного мелом участка.
Я сидел посреди зала, отдернув брезентовую штору, этакий прораб на стройплощадке в дурдоме. В уши мне шептал голос Дичка, как будто обращаясь лично ко мне: О чем тебе мечтать? — а потом смолк, — во всяком случае, слова прекратились.
На каждой из кассет Дичка, независимо от длины записи, имелись длиннейшие провалы, когда до моего слуха доносилось только его тяжелое, затрудненное дыхание и гулкое шарканье ног по паркету. Иногда он просто забывал выключить запись, и мне оставалось тщетно вслушиваться в длинные, длинные паузы, повисавшие между его оборванными фразами. Записки Щелчка порой было так же трудно разбирать: например, он исписывал целую страницу подробностями съемки какой-то одной фотографии, а затем все зачеркивал и принимался писать снова, втискивая новый текст на ту же страницу. Зато изображения его были кристально-ясными, лишь немногие оказались слишком темными, чтобы разглядеть какие-то детали. Я заметил, что эти несколько зачерненных отпечатков были отложены в сторонку, и их не сопровождали никакие пояснения. Три фотографии, три пустых листа бумаги, висевшие отдельно от всех прочих снимков.
Где-то в его молчаливом мире хранятся образы этих фотографий. Невыраженные, непроявленные, они тем не менее существуют.
Одиннадцатое правило психотерапии гласит: психотерапия — это не наука, а развлечение.
И гул мотора, один только гул мотора — больше я ничего не слышал.… Голос Дичка хрипит мне в уши, а Собачник с Синттем временем глядят на грубый набросок, где я попытался изобразить автомобиль, и начинают гнуть и крутить проволоку, чтобы сделать из нее основу чудовищной Дичковой машины. А в другом конце зала я вижу, как Клинок с Лакомкой силятся связать два длиннейших отрезка проволоки, которые станут внешним каркасом фургона. Я нагибаюсь и, не выключая Дичка, обвожу круг с помощью серебристой ленты. Контрольный круг — так это называлось в полузабытых уже лекциях и книжках. В опытном исследовании, где динамика ситуации меняется мгновенно, зачастую без малейшего предупреждения, важно, чтобы врач был подготовлен. Внутри круга я помещаю все свое снаряжение. Такое снаряжение — агрегат для сухого льда, факс, канистра с бензином, магнитофон, плюшевый мишка Щелчка, запасной «уокмен», гибкий манекен с движущимися конечностями, изображающий мальчика 10–14 лет — было необходимо для средотерапии, как и сама проволока, из которой можно было воссоздать любую обстановку, какой требовали пациенты. В данном случае это были автомобиль и фургон, другим средотерапевтам доводилось сооружать туалет, классную комнату, даже аэроплан для одного заядлого любителя высоты.