Когда Лоренцино Медичи{86} убил герцога Алессандро (1537 г.) и бежал, появилась его собственная или во всяком случае сочиненная по его поручению апология[106] содеянного, где убийство тирана оценивается как величайшая заслуга; он сравнивает себя, ничуть не стесняясь, с Тимолеоном{87}, убившим брата из патриотических побуждений, — на тот случай, если Алессандро был действительно Медичи и, значит, его родственником, хотя и дальним. Другие же сравнивали его с Брутом; что даже значительно позже у самого Микеланджело были мысли подобного рода, доказывает его бюст Брута в Уффици. Он оставил его незавершенным, как и большинство своих произведений, но, конечно, не потому, что принимал близко к сердцу убийство Цезаря, как это утверждается в двустишии, начертанном на постаменте.
В итальянских княжествах эпохи Возрождения было бы тщетно искать радикализм масс, такой, какой обнаруживается в монархиях Нового времени. Каждый внутренне протестовал против княжеской власти, но скорее стремился приспособиться к ее условиям терпимым, выгодным для себя образом, а не выступать против нее, объединившись с другими. Дело должно было дойти до крайности, как это было в Камерино, Фабриано, Римини (с. 28), чтобы народ уничтожил или изгнал правящее семейство. К тому же все, как правило, знали, что это приведет лишь к смене властелина. Звезда республик, несомненно, закатилась.
Некогда итальянские города в высшей степени владели той силой, которая позволяет городу стать государством. И требовалось только одно — чтобы эти города объединились в крупную федерацию; эта идея, в той или иной форме постоянно возникала в Италии. В результате вооруженной борьбы XII-XIII вв. действительно возникали крупные, могущественные в военном отношении союзы городов, и Сисмонди (II, 174) полагает, что время последних вооруженных выступлений Ломбардской лиги против Фридриха Барбароссы (с 1168 г.) было тем моментом, когда могла бы сложиться всеобщая итальянская федерация.
Но более могущественные города уже приобрели характерные черты, которые сделали федерацию невозможной: как конкуренты в торговле, они позволяли себе использование крайних средств друг против друга и принуждали слабейшие соседние города к бесправному, зависимому от них положению, т.е. полагали, что придут к победному финалу в одиночку и что целое им не нужно, подготовляя тем самым почву для любой другой диктатуры. И она возникла, когда внутренние раздоры дворянских партий между собой и с горожанами стали вызывать жажду твердой власти, а уже имевшиеся отряды наемников поддерживали за деньги любое дело, после того как однопартийное правительство привыкло считать ненужным всеобщее ополчение горожан[107]. Тирания поглотила свободу большинства городов; кое-где тиранов изгоняли, но не навсегда, а лишь ненадолго; тирания снова восстанавливалась, так как для нее были в наличии внутренние условия, а противостоящие ей силы были исчерпаны.
Среди городов, сохранивших свою независимость, два города имеют огромное значение для всей истории человечества: Флоренция — город постоянного движения, который оставил нам сведения о всех мыслях и намерениях и отдельных людей, и общества в целом, в течение трех столетий принимавших участие в этом движении; затем Венеция — город видимого спокойствия и политического молчания.
Это — две величайшие противоположности, которые только можно себе представить, и обе несравнимы ни с чем во всем мире.
Венеция считала себя чудесным таинственным творением, в котором с давних пор действовало еще нечто отличное от человеческого разумения.
Существовал миф о торжественном основании города: в полдень 25 марта 413 года переселенцы из Падуи заложили первый камень у Риальто, чтобы в истерзанной варварами Италии было одно священное, неподверженное нападениям убежище.