Но если рассказывать историю официального презрения и криминального вмешательства в жизнь афроамериканцев, то в этом контексте нельзя отвергать неподтвержденные обвинения, называя их параноидальными, но следует признать, что все подобные воззрения существуют в крайне насыщенной атмосфере фольклорных объяснений и подозрений, формальная адаптация которых имеет долгую историю. Вместо символического упоминания Таскиджийского института и слежки ФБР за Кингом, намного более подробное и неопровержимое исследование плохого обращения с чернокожими американцами, возможно, помогло бы объяснить, почему так много людей начинают рассуждать с того, что власть отчасти стоит винить в преступном пренебрежении, если не в намеренном заговоре. В своей книге «Белая тьма: ЦРУ, наркотики и пресса» Александр Кокберн и Джеффри Сент-Клер рассказывают об «одной вещи, которую явно игнорировали» при объяснении «черной паранойи», а именно — о «долгой истории расистского использования американского законодательства о наркотиках».[316] Важно помнить, что статьи Уэбба не вызвали эпидемии «паранойи» в черной общине, но лишь подтвердили то, о чем многие уже подозревали. Эти убеждения основывались не на детальном знании сложных переплетений власти и интриг в 1980-х годах, но на наглядных примерах влияния наркотиков на черные общины — начиная с силовых полувоенных вторжений в черные гетто под флагом кампании Рейгана по борьбе с наркотиками и заканчивая неодинаковым количеством приговоров за торговлю крэком (по сравнению с кокаином их было в сто раз больше). В середине 1980-х годов это правовое несоответствие сыграло свою роль в ужасающей частоте тюремного заключения молодых чернокожих парней.[317] Как обнаружила в своем исследовании конспирологических убеждений, бытующих среди чернокожих американцев, Тернер, эти слухи вовсе не появляются из ниоткуда, а становятся вытесненным и символическим выражением глубоко укоренившихся страхов вокруг секса, денег и власти, которые, тем не менее, имеют корни в реальности. Несмотря на долгую историю обмана и преступлений властей, именно непрерывный повседневный опыт многих чернокожих американцев делает конспирологические теории настолько популярными. Теперь всем известная, но оттого не менее шокирующая, статистика, похоже, говорит сама за себя: в тюрьме сидит больше молодых негров, чем учится в колледже; половина всех чернокожих детей живет в нищете; средняя продолжительность жизни у чернокожих понижается; безработица среди негров вдвое выше по сравнению с другими американцами; и т. д. Вероятность того, что силы правительства и крупного бизнеса могут быть настолько бесчувственными, что угрожают афроамериканцам как не совсем полноценным людям, также перекликается с ежедневным ощущением на себе пренебрежительного и предвзятого отношения в сфере образования, здравоохранения, социального обеспечения и в судебной системе.
Анализируя конспиративистские слухи о геноциде, циркулирующие на Black Liberation Radio, Джон Фиске представляет убедительную версию этого подхода. Прежде чем повторить обрывки «украденной» информации, из которых «осведомленные гангстеры» на BLR фабрикуют обвинения в геноциде, Фиске подробно разбирает статистику, подтверждающую лишения и неравенство черных. Это введение играет роль первоначального социологического объяснения причин, по которым чернокожие американцы могут охотно верить в теории, которые для большинства людей выходят за границу допустимого, учитывая, насколько афроамериканцы далеки от экономического и общественного мейнстрима (эту разновидность альтернативной общественной сферы здравого смысла Фиске называет «блэкстримом»). Статистика, демонстрирующая неравенство белых и черных — начиная с жилищного строительства и заканчивая здравоохранением, — становится, однако, основой для серьезного отношения к обвинению в геноциде. Скрытый вызов звучит следующим образом: как еще мы можем объяснить громадное неравенство в жизненных возможностях, если не заговором против чернокожих, будь то намеренного или допущенного по умолчанию? Подробно воспроизведя теорию о СПИДе как биологическом оружии, разработанном с целью сокращения численности чернокожего населения (и геев), Фиске останавливается в нерешительности, что же ему предпочесть, и задастся вопросом, «какое из двух возможных «неправильных» мнений привело бы к худшим последствиям: не верить в СПИД как средство геноцида, притом что это правда, или верить, притом что это не правда».[318] Хотя Фиске справедливо задумывается о вреде или пользе подобных убеждений, в идее сознательного выбора — во что верить исходя из политических последствий, — есть что-то тревожащее. Фиске заключает, что его «контрзнание» заслуживает серьезного отношения, поскольку оно предлагает некое сопротивление расизму и гомофобии. Существует, однако, опасность того, что вера Фиске в политическую полезность альтернативных популистских верований заставит его подписаться под этими слухами, даже если он сам не будет в них верить. В защите чужой паранойи с надеждой, что она может служить чьей-то политической программе независимо от степени собственной объективности, есть что-то тревожно снисходительное. Доказывать, что имеется множество веских причин, объясняющих, почему чернокожие американцы могут выражать свои обиды в форме конспирологии, — это еще не означает подтверждать эти взгляды. Хотя теории заговора на тему геноцида, распространенные среди чернокожих, вполне способны в популярной и провокационной форме конкурировать с непроверенными допущениями мейнстрима, это не делает их автоматически трансгрессивными и политически полезными.[319]
317
В 1983 году 8,8 % всех заключенных отбывали срок по обвинениям, связанным с наркотиками, тогда как через десять лет этот показатель составил 25,1 %; в 1986–1991 годах количество случаев лишения свободы за преступления, связанные с наркотиками, среди белых возросло на 106 %, а среди чернокожих — на 429 %. Данные взяты из:
318
319
В работе «Conspiracy Theories: Secrecy and Power in Amercian Culture» (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999) Марк Фенстер утверждает, что Фиске ошибается, заявляя, что конспирологические теории, выдвигаемые чернокожими, являются устойчивой формой контрзнания, ибо массовые практики лишь тогда обретают политический смысл, когда они смыкаются с более крупными политическими проектами в особом историческом контексте. Однако, как мы отмечали во введении, Фенстер делает безосновательно однозначный вывод о том, что «теория заговора как политическая и культурная практика в конечном итоге терпит поражение» (225–226).