Мы можем и дальше объяснять сдвиг от устойчивой паранойе к нестабильной, если приравняем ее к способу осмысления и выражения перемен в американском обществе, произошедших не столько в результате неожиданного падения Берлинской стены, сколько в результате постепенного перехода от фордистско-го к постфордистскому, глобальному устройству. В «Подземном мире» Ник разъясняет изменения в мировой экономике, цитируя Виктора Мальцева, руководителя торговой компании, связанной с утилизацией токсичных отходов в бывшем Советском Союзе:
Иностранные инвестиции, мировые рынки, приобретение корпораций, информационные потоки, идущие через трансатлантические массмедиа, слабеющее влияние денег, которые становятся электронными, и секса, который переходит в киберпространство… Какие-то вещи постепенно исчезают и переживают упадок, государства распадаются, конвейеры укорачиваются и взаимодействуют со сборочными линиями в других странах. Вот чего, похоже, хочется. Способа производства, который будет индивидуально удовлетворять культурные и личные потребности, а не идеологий массового однообразия времен «холодной войны». И система пытается идти вперед, стать более гибкой и изобретательной, меньше зависеть от строгих категорий (U, 786).
На первый взгляд может показаться, что постфордистский способ производства, описываемый Мальцевым, стимулирует подвижность желания и идентичности, достойную похвалы по сравнению со «строгими категориями» и «массовым однообразием», которые несли в себе «идеологии времен «холодной войны»». Однако глобальная экономика оказывается в «Подземном мире» не только неконтролируемой на практике, но и не поддающейся контролю в теории, порождая систему, которая только и может, что «пытаться идти вперед», подчиняясь желаниям своих участников, развивая специализацию производства, парадоксально ведущую к транснациональному «состругиванию особенностей» (по выражению Ника). Обратной стороной утраты «строгих категорий» и «массового однообразия» периода «холодной войны» оказывается утрата ощущения контроля над национальной (не говоря уже об индивидуальной) экономической судьбой, который прежде позволял правительствам гарантировать общественный договор между государством, капиталом и трудом. Отсутствие фордистского ощущения стабильности и безопасности теперь заявляет о себе, как мы уже видели, в измененных формах традиционной правой культуры заговора, например, в приобретающих все большее распространение обвинениях в том, что черные вертолеты, находящиеся под контролем ООН, тайно летают над территорией США. Популярные истории о мировом заговоре и подозрения насчет того, что правительство предает свой народ в пользу иностранных сил, начинают обретать смысл в эпоху НАФТА, децентрализации, негарантированной занятости и разрушения государства всеобщего благосостояния. Поэтому ностальгию, которую многие герои «Подземного мира» чувствуют по устойчивой паранойе времен «холодной войны», вместо этого можно считать вытесненной и своевременной ностальгией по прежней (хотя и не менее ужасной) надежной паранойе фордизма.
Итак, настоящая тайная история паранойи, разворачивающаяся в «Подземном мире», оказывается не просто рассказом о замещении вызванных ядерной бомбой страхов новыми тревогами, возникшими в результате распада прежних геополитических непреложностей. Это скрытый поток нарастающего понимания и испуга перед тем, что все медленно становится взаимосвязанным на мировом рынке. В структуре романа куда больше неразрывности, чем могла бы предполагать гипотеза о завершении «холодной войны». Стоит, к примеру, отметить, что если зарождающийся в эпоху «холодной войны» страх перед ядерным оружием в романе выражен через драматическую синхронность двух «выстрелов, которые услышал весь мир» (испытание советской бомбы и удар Томпсона), то падение Берлинской стены — равнозначно символичное завершение «холодной войны» — в «Подземном мире» почти отсутствует. Вместо этого Делилло предлагает порой метафорические, порой буквальные проблески нарастающей взаимосвязи социальных и экономических отношений в условиях мировой экономики.