Истощенные, бледные лица студентов искажались гневом. Переспрашивая друг друга, они лихорадочно записывали эти кричащие цифры. Толпа гудела от возмущения.
На одном из листов была изложена жалоба на «кровавое преступление». Речь шла о самоубийстве юноши, приехавшего из деревни, которого отчислили за неуспеваемость.
У библиотеки соорудили высокий дощатый помост — не то трибуну, не то эстраду, не то эшафот. На фоне красных знамен на нем стоят выстроенные в шеренгу люди, опустив на грудь головы в ушастых бумажных колпаках. На многих бумажные накидки, сплошь покрытые надписями. В руках они держат фанерные щиты с перечнем «преступлений». На груди у некоторых висят плакатики: «Черный бандит».
— Склони голову! — вдруг услыхал я возглас за спиной и резко обернулся: к импровизированному эшафоту вели сравнительно молодого человека. Двое держали его под руки, а третий ударял по затылку — человек этот не желал опускать голову, он стойко и упрямо выпрямлялся.
Тогда конвойные остановились, стали осыпать осужденного бранью и бить куда попало. Избиваемый не сопротивлялся, он шатался из стороны в сторону, пытаясь устоять. Проходившие по аллее студенты сгрудились вокруг жертвы:
— Контра! Сволочь! — неслись выкрики.
Человек упал, и все наперебой стали пинать его ногами, но он не издал ни одного стона или крика.
Вдруг от собравшейся на судилище толпы отделились человек пять и бегом понеслись к нему, крича:
— Его будут судить массы. Ведите его сюда!
Разъяренная толпа, только что с холодным ожесточением избивавшая беззащитного человека, при властном окрике мгновенно дисциплинированно расступилась. Жертва недвижимо лежала на асфальте.
— Вставай! — крикнули подбежавшие студенты еле дышавшему человеку, подняли его и потащили к эстраде. Избитый из последних сил несколько раз пытался поднять голову, но, получив затрещины, беспомощно ронял ее снова. Я смотрел, как его втащили на сцену и прислонили к заднику, обтянутому красной тканью. Он соскользнул на пол. Ему приказали встать на ноги и влепили несколько увесистых пощечин, но тщетно. Тогда подошел здоровенный детина — кто-то из ведущих активистов — и заработал солдатским ремнем. Удары ремня привели избитого в чувство, он встал на ноги. На него натянули бумажный колпак клоуна и накинули бумажную хламиду. Двое юнцов начали быстро что-то писать на ней черной тушью. Еще один парень замазал его лицо белой краской, макая кисть в большую консервную банку — в старом национальном театре злодеев гримировали белым…
Для меня, выключенного из жизни китайского общества иностранца, «культурная революция» стала представляться бесконечным, непрерывающимся ни днем, ни ночью, кошмарным спектаклем, конец которого был неизвестен.
В тот же день я возвращался из клуба советского посольства.
У ворот университета я хотел было предъявить пропуск.
— Не нужно, — сказал паренек с красной повязкой на рукаве. — Теперь вас знают все дежурные. Проходите, пожалуйста! — Это мне понравилось: может «культурная революция» действительно ко мне не имеет никакого касательства.
Собрание перед библиотекой продолжалось. Осужденные по-прежнему стояли шеренгой, у самого края рампы, держа на вытянутых руках над головой фанерные щитки с перечнем своих «преступлений». Время шло, и вдруг люди начали один за другим мешковато валиться на помост. Все глазели на них, но никто к ним не подходил, не трогал их — это, видимо, никого не удивляло. Я был настолько потрясен этим зрелищем, что не удержался и спросил стоявшего рядом паренька с красной повязкой, что с ними.
— Они стоят так целый день. Человек же не может простоять долго, держа руки над головой — вот они и падают, — охотно объяснил он мне, нарушая строгий запрет вступать в разговор с иностранцами. — Только их нечего жалеть. Ведь это черные бандиты и предатели. Они захватили власть в парткоме и насаждали здесь черное царство. Зато теперь пришло время, и революционные массы спросят с них.
А в это время на эстраду, освещенную ярким светом ламп, вышли молодые ребята с ремнями в руках и принялись самозабвенно хлестать упавших. Те поднимались, снова падали, фигуры «революционеров» прыгали вокруг них, пряжки ремней поблескивали в лучах света, а возбужденная толпа, требуя смерти, скандировала:
— Ша! Ша! Ша!
Как завороженные смотрели китайские студенты на эстраду, не могли оторвать от нее взгляда. Я пытался понять их, окаменевших, сосредоточенных и потрясенных: ведь каждый из них подсознательно страшился того, что может попасть туда, может стать таким, одним из тех, ибо в Китае, как говорили им, «революция вечна» и «не надо бояться хаоса». Ведь никто из них не знал, что готовит им будущее.