— А Семицветья отсюда не видно, — Эрвин еще успел этому огорчится. Ненадолго, прежде, чем его веки сомкнулись…
Врать не буду, сама не знаю, зачем я тогда встала и пошла прочь от костра. Крестового парня разыскать, да спросить про место ночлега. Вроде бы — это я так Лиианне сказала. В первой половине даже и не наврала. А вот во второй — ночь теплая, ветер мягкий, переночевали бы так. Сама не знаю, зачем. Или знаю, да не скажу.
Вот богиня ночная — она знает, с неба видела, да бог крестовых — его ящик железный как раз над головой проплывал. Треугольный, большой, сияющий — звезды меркнут. Я ему еще украдкой язык показала — пусть знает, как людей по небу швырять.
Показала, да и свернула в камыши. А там зверь-машина, да парень, что нас привез. Не утерпела, подошла, села рядом. Гляжу — спят. Оба. Дремлют. Машина на колесах, как ей и положено, парень рядом, на траву прилег. Утомились за день, забегались, одну непутевую дочь леса спасая. Теперь у машины скула набок, железо порванное блестит, да клык драконий в колесах застрял. А парень — лежит, кулак под голову закинул, лицо расслабилось, совсем другой вид приняло. Истинный, как мама моя говорила. Видно, теперь, что доброе. Днем был упрямый да злой, а сейчас… Под глазом — синяк, да губы в кровь съедены.
А звезды с неба мерцают, Мие дурной подмигивают, словно видят все…
А Эрвину снилось родное Семицветье, закат — нормальный закат родной планеты. Семь цветов — семь полос на полнеба. В ряд, как на флаге. Стук каблуков, тень плывет навстречу — зеленая и голубая полоса заката делят ее надвое, кутают в свет, словно в плащ, играют в волосах. Лица — Эрвин во сне смотрел против солнца, не щурясь — не видно. И не нужно. Он и так знал, кто там идет.
Ирина Строгова.
Это Эрвину снился день их отлета. Три- или пять месяцев назад. Забыл. Неважно. Важно, что сейчас солнце на небе мигнет и скроется за борт висящего на орбите корабля. На его мир ляжет тень. Тогда он и разглядит ее. В гражданском, строгом костюме, на плече — черная, смолой, коса, тонкие пальцы рассеянно крутят и теребят бантик на кисточке. Через мгновенье. А пока тягучий закатный свет кутал ее фигуру в радужное сиянье. И стук каблуков. Изящных длинных каблуков. Модельные туфли, странные на грубом бетоне летного поля.
— Привет, я тебя не знаю, — прозвенел голос в ушах. Тенью, воспоминанием. Эрвин кивнул. Скоро померкнет свет, они с Ириной скажут друг другу пару незначащих слов и разойдутся. Стук каблуков. Сейчас…
Мгновенье прошло. Свет не померк, наоборот — вспыхнул ярким, ослепительным блеском. Сияющим облаком, радужной короны в черных как ночь волосах. Прозвенели по бетону каблуки — близко, почти у уха.
«Тогда, в реальности, этого не было» — успел подумать Эрвин, прежде чем свет коснулся его губ. Ласково, мягко и одновременно — требовательно. Мир во сне вспыхнул, поплыл, закачался перед глазами. По губам растекся огонь. Сладкий, кружащий голову огонь, пахнущий дымом костра, корицей и пряным соком листьев тари.
«Этого не было»… — успел подумать он. Отстранился, насколько хватило дыханья, и прошептал:
— Ира, не надо, — уже понимая, что это не сон.
И открыл глаза. И увидел высокие скулы, лоб под затейливой челкой. Глаза — озера ясной воды. Широкие, полные озорной усмешки губы.
— Ирина не надо, — прошептал он еще раз. Звездный луч скользнул по ее щеке, вспыхнул на лбу диадемой алмазного света. И еще один — на шее, между ключиц. Эрвин сморгнул, уже поняв, что ошибся. Не Ирина. Туземка, как там ее…
— Не… — начал он. Слово слетело с губ — и кануло, растворилось в шорохах ночи.
— Ангиконди — ответила она. Мелодично и непонятно. Звездный свет задрожал на ресницах, губах вкуса теплой ночи, перца и пьянящей тари. Задрожал, вспыхнул костром, пробежал слепящей волной от ее губ по венам. Мысли смыло и унесло прочь из головы. Миа прервала поцелуй, откинулась, рубашка с тихим шорохом поползла с ее плеч. Эрвин затаил дыхание, сморгнул дважды, глядя, как мерцает и горит колдовским светом кожа. Серебряная диадемой на лбу вспыхнул далекий Архенар, берилловой искрой разметалась между острых ключиц таинственная голубая Спика. И алый, зловещий Аздраг — прицельной точкой под налитой грудью.
Эрвин содрогнулся от нехорошего знака. Рука дернулась ввысь, поднялась, отгоняя морок, накрыла ладонью злую звезду. И замерла. Будто обожгло огнем — так странно было ощутить под пальцами упругую кожу, жизнь и тепло, вместо привычного холода переборок. Под кожей, под его пальцами — биение, нетерпеливое, яростное. Стук ее сердца. Такое, что в его груди сердце дрогнуло и забилось в унисон. Лязгнула пряжка ремня. Миа приподнялась, закинув тонкую руку на борт спящей бэхи. Опустилась обратно. И земля под Эрвином вздрогнула и пошла вскачь. Бешено, в такт крови, звенящей в ушах, мерцанию звезд и рвущемуся ввысь хриплому дыханию. И крику, смятому, утонувшему в шорохе камыша и скрипу гнущихся на ветру деревьев.