Теперь идея «Энциклопедии» опять носится в воздухе. Буржуазии, конечно, она не нужна: для нее все это уже в прошлом, идеалы и великие усилия, просветительная работа и сплочение под высоко поднятым знаменем науки. Но уже делает попытки создания своей энциклопедии другой общественный слой, те интеллигентские группы, которые расположены в промежутке между буржуазией и рабочим классом, и среди которых наиболее важная — технический персонал служащих в промышленных и научных предприятиях. Это общественный слой, как нам известно, экономически несамостоятельный, который одной своей стороною тяготеет к господствующим классам, другой — к пролетариату, продолжая еще сохранять многие черты мелкой буржуазии, из которой он произошел. Но пока он все же далек от окончательного разложения, и среди борьбы двух великих классов, когда между ними временно устанавливается приблизительное равновесие сил, приобретает нередко значительное влияние на ход общественной жизни. На этой основе развивается чрезмерно высокая оценка своей социальной роли, а особенно — иллюзия над-классовой самостоятельности и руководящего положения в культурной работе. Стремление дать всему обществу истинную, общеобязательную культуру порождает и те энциклопедические попытки, о которых идет дело. Сюда относятся различные научно-философские библиотеки, издательские предприятия, типом которых может служить очень известная и весьма содержательная французская «библиотека» под редакцией Гюстава Ле-Бона.
Но легко догадаться, что соответственно различию исторического значения тех социальных сил, которые скрываются за двумя культурными явлениями, новейшие интеллигентские «энциклопедии» не могут идти ни в какое сравнение с «Энциклопедией» нарождавшегося буржуазного общества. В них нет того могучего духа борьбы, того единства боевого просветительного настроения, которое проникало великую работу XVIII века во всем ее разнообразном содержании. Нечего и говорить, что для пролетария они не могут служить заменой той новой «Энциклопедии», которая ему необходима. В них все еще глубоко сказывается влияние цеховой интеллигентской специализации, — они сравнительно огромны по объему, разрозненны по содержанию, и даже в большей части случаев недостаточно популярны по форме. В них нет и единства точки зрения: таков индивидуализм интеллигента, что он непременно должен проявить оригинальность мысли, и обязательно в виде коренных несогласий со своими сотрудниками; нет стремления столковаться и, объединивши свой опыт, прийти к общей позиции. В них не только не хватает коллективизма по их внутреннему содержанию, но и по самому способу работы: это — гораздо больше собранные вместе индивидуальные произведения, чем произведения коллективные.
По своему богатому научному материалу и по множеству удачных обобщений частного характера они могут, однако, сыграть полезную подготовительную роль для выработки Новой Энциклопедии, особенно в той ее части, которая будет посвящена технике и естествознанию.
Итак, в Новой Энциклопедии должна быть устранена коренная абстрактность старого познания: его разорванность и оторванность от широкой практики человеческого коллектива. Теперь наука и философия должны быть представлены в том виде, в каком они станут действительно понятны трудящемуся человечеству: как созданные в историческом сотрудничестве поколений орудия организации коллективной деятельности людей. Подобно тому, как нельзя вполне понять живое существо вне его связи с предками и его естественной обстановкой, так нельзя вполне овладеть идеей, научной или философской, вне ее происхождения из социального опыта и вне ее практически-организующей функции. Вы можете встретить ученого математика, глубоко сжившегося со своей специальностью, и воспринимающего ее символы как настоящие, самостоятельные реальности. Нетрудно догадаться, насколько сознательно и полезно будет способен действовать подобный человек в той великой борьбе, где сурово сталкиваются истинные реальности — организованные социальные силы. А уклониться от этой борьбы — не зависит от воли отдельной личности, хотя бы она и пожелала, сознавая свою непригодность, — причем такая оценка тоже лишь исключение.
По отношению к истории, к социальным наукам марксизм успел уже выполнить такую реформу, о какой идет речь: выяснение связи вырабатываемых ими идей и понятий с социальной практикой, особенно классовой. Однако и здесь для энциклопедии потребуется пополнение ряда пробелов, оставленных имеющимися до сих пор последователями марксистов-историков и социологов. Чаще всего до сих пор выяснялось соотношение тех или иных научных концепций с классовыми интересами, их выгодность для того или иного класса; гораздо реже заботятся об установлении зависимости тех же концепций от классового способа мышления, и этого способа мышления — от условий практики — труда и социальной борьбы: та сторона историко-материалистического метода, которая намечена Марксом, напр., в учении о меновом фетишизме, после него развивалась очень мало, — а между тем она наиболее важная по своему объяснительному значению.
Еще гораздо хуже обстоит дело с естественными науками и математикой. Для меня долго представлялся необъяснимым тот спокойный эклектизм, с которым большинство теоретиков-марксистов отбрасывает самую мысль об анализе этих областей идеологии с точки зрения исторического материализма, с точки зрения зависимости методов познания от методов техники и общественной борьбы. Дело и для нас, разумеется, идет не о том, чтобы выводить теоремы из экономических отношений. Но мы убеждены, что способы и приемы, которыми оперирует познающий, исследуя и группируя данные опыта, не выдумываются индивидуально, а вырабатываются коллективно-исторически, и только оформливаются отдельными личностями: руководящее принципы, которым подчиняется человеческое мышление, научное и обыденное, зарождаются не в воображении гениев, а в той сфере, где непосредственная жизненная необходимость вынуждает и определяет развитие — в технически-трудовой.
Так, совершенно несомненно, что великий научный и в то же время философский принцип энергии-энтропии есть непосредственно перенесенный в познание принцип машинного производства.[16] Но об этом вы скорее прочитаете у анархиста Кропоткина, чем у нынешних официальных теоретиков марксизма. Между тем, всякая «популяризация» закона энергии безжизненна и схематически-пуста, если в ней нет понимания этой его социальной сущности.
Возьмем другие примеры — может быть, менее бесспорные, но отчетливо поясняющие то направление, в котором надо выполнить реформу изложения научных идей.
Основу аналитической геометрии составляет, как известно, отнесение пространственных элементов к заранее определенным системам координат. При этом в громадном большинстве случаев применяются либо прямоугольные, либо полярные координаты; т. е., берется три сходящихся под прямым углом прямые, и положение изучаемой точки определяется либо ее кратчайшими расстояниями от каждой из трех плоскостей, лежащих между этими прямыми, — либо ее расстоянием по прямой линии от центра — точки пересечения координат, и величиной углов, которые эта прямая образует с теми же самыми плоскостями. Теперь, можно ли считать простой случайностью тот несомненный факт, что в технической практике система трех прямоугольных координат была реализована тысячи миллионов раз раньше того, как она была сделана схемой геометрического анализа? Ибо она в точности воспроизводится каждым углом каждого четырехугольного здания, и следовательно является прежде всего элементарной схемой построек. Можно ли отвергнуть значение для данной науки того факта, что еще первобытный охотник практически применял метод полярных координат, когда искал себе дорогу в девственных лесах и степях, ориентируясь по солнцу и по звездам? Он инстинктивно определял направление, основываясь на величине углов между своими лучами зрения, обращенными к солнцу, к горизонту, к знакомым звездам, к далеким горам, и т. под.; а эти углы геометрически представляют ничто иное, как именно элементы полярных координат.
Аналитическая алгебра основана на счислении бесконечно-малых величин. Понятие о бесконечно-малых возникло еще в классической древности, и однако древние не сумели создать дифференциального и интегрального счисления. Почему так случилось? Ближайшую причину отыскать легко: по различным замечаниям древних философов с несомненностью можно видеть, что бесконечно-малые внушали им своеобразное отвращение (равно как и бесконечно-большие). Я не стану здесь разбирать вопроса о том, чем порождалось это отвращение. Но несомненно, что веке в XVI–XVII, несмотря на все уважение к древней философии, подобного отвращения уже не было. Почему оно исчезло? Идея бесконечно-малой выражает, как известно, лишь стремление неограниченно уменьшать какую-либо данную величину, и вот, именно с XV–XVI века такое стремление возникло в самой технической практике, и стало чрезвычайно важным для нее. То была эпоха зарождения мировой торговли, опирающейся на океаническое мореплавание, и эпоха первого распространены мануфактур. Для мореплавания огромное значение приобрела точность ориентировки, для промышленности — точность приготовления инструментов. Минимальная ошибка в линии курса при путешествии на тысячи верст по великим водным пустыням угрожала не только усложнением и замедлением трудного пути, но зачастую даже гибелью всей «транспортной мануфактуры» — корабля с его экипажем. Стремление уменьшить эту ошибку до практически-ничтожной стало жизненно-насущным. В мануфактуре также минимальные ошибки и неточности в инструментах имели большое реальное значение. Если в ремесленной мастерской работнику, выполняющему свое дело при помощи целого ряда различных орудий, приходилось каждым из них сделать, положим, несколько десятков движений в час, а то и меньше, то в мануфактуре, с ее крайним разделением труда, работник, оперируя все одним и тем же инструментом, производит с ним тысячи однообразных движений за такое же время. Неуловимая для глаза погрешность в устройстве орудия, оказывая свое влияние тысячи и тысячи раз, порождает весьма заметное ухудшение в результатах работы — в количестве продукта, в степени утомления работника, и т. д. Всякую неровность и асимметрию инструмента требуется уменьшить насколько это возможно, не удовлетворяясь окончательно любой достигнутой степенью, — т. е. требуется сводить к бесконечно-малой величине. Естественно, что античное, презрительное отношение к бесконечно-малым должно было исчезнуть и смениться живым интересом: новые мотивы, чуждые древнему миру, были порождены новой социально-трудовой практикой[17].
16
Превращение одних сил природы в другие, принцип энергетики, это и есть прямо то, что на практике делает машина в производстве. Закон энтропии говорит о невозможности полного превращения сил природы в те формы, которые могут быть использованы человеком, — о постоянном частичном рассеянии энергии в виде теплоты: прямое выражение объективных пределов, на которые постоянно наталкивается машинное производство.
17
Насколько интенсивен был этот интерес, показывают те огромные усилия, которые тогда клались для приготовления мощных увеличивающих инструментов. Приготовлялись неуклюжие астрономические трубы футов во 100 и более длины; а одна из луп Лёвенчука увеличивала в 2000 раз; видеть в нее, конечно, нельзя было почти ничего, благодаря темноте поля зрения, так что весь труд, в нее потраченный, имел почти лишь символический смысл — выражал стремление, так сказать, глазами уловить бесконечно-малые.